Менты и зеки. Зигзаги судьбы - стр. 9

– Седьмого октября – день советской конституции?

– Значит конституции.

– А что за херня эта советская конституция, что праздник с этого делают? – спросил Лысый.

– Не знаю, что такое советская конституция, – сказал с отвращением Фельдмаршал, – не знаю и знать не хочу.

Что вы к нему доебались, вступился за Фельдмаршала Пожарник, – у человека плохое настроение.

– Не любите вы евреи советскую власть. Сами ее породили и сами не любите, – сказал Дед из другого конца большой, на сорок шконок, камеры.

– А тебе, Дед, никто голоса не давал. Ты должен молчать, когда пацаны разговаривают.

– Да ладно, – сказал Фельдмаршал, – я ему отвечу. Мы ее породили, мы ее и…

– Кончай антисоветчину разводить, – оборвал его из открывшейся кормушки попкарь. Отбой, всем спать.

– Какое сегодня число, начальник? – обратился к попкарю Кнырь.

– Не знаю, – ответил попкарь.

– А кто знает?

– Никто не знает, – сказал попкарь многозначительно.

– Вот, бля, на свободе счет времени потеряли. Кто же мне конец срока вычислит, – сказал Кнырь.

– Амунистия, – хохотнул попкарь. – Завтра всем амунистия. Исправимых на стройки народного хозяйства, а остальных в подвал. Вот тебя, Рабинович, в подвал, – сказал он Фельдмаршалу. – Я тебя лично расстреляю.

– Да, что хоть случилось? – спросил Пожарник.

– Машеров умер, – наслаждаясь риторическим эффектом, произведенным, через квадратную дырку в двери, сказал попкарь.

– Как умер, молодой же совсем был?

– Тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, – сказал Фельдмаршал.

– Убили, – сказал попкарь. – Аварию подстроили.

– Кто? – спросил Кнырь.

– Известно кто, эти, – ответил попкарь многозначительно.

Камера надолго замолчала, обдумывая новость.

– Вот же блядь, – сказал философски Лысый, – мы тут в духоте, в тесноте и в говнище, всякой дрянью нас кормят, без водки, без баб и без праздников, но нам все же лучше чем ему.

– Откуда ты знаешь, может он сейчас в раю, – сказал попкарь.

– Какой ему рай, – отозвался Дед из своего угла. – Он же коммунист.

– Так какое сегодня число! – воскликнул Кнырь, – кто нибудь скажет?

– Четвертое октября тысяча девятьсот восьмидесятого года, – сказал попкарь торжественно, как Левитан.

Объебон – обвинительное заключение просовывает в кормушку молодая девка в военной униформе с потными разводами подмышками. Ее зовут Наташа. Хотя Наташа блондинка, кличка у нее «Черный ангел». Наташа приносит дурные известия. На круглых плечах крылья – погоны сержанта внутренних войск. Наташа требует расписаться. Ее любимые духи – Красная Москва, и камера толпится возле кормушки, понюхать.

Свежий объебон для камеры – любимое развлечение. Сегодня вечером, когда зеки улягутся на жестких матрасах, и попкарь переключит свет с солнца на луну, я буду читать объебон в литературной обработке методом художественного чтения.

Герой объебона – молодой красивый туркмен из Ашхабада. Имя у него сложное: «Какагельды». Не запомнить, не выговорить, поэтому для простоты все зовут его Коля. Он на это имя отзывается.

Коля служил в воинской части в Красном под Молодечно. Военную форму у него отобрали, выдали зековскую, оставили только кирзовые сапоги.

– Kоля, что значит твое имя по—русски?

– «Отец пришел» – говорит Коля и улыбается. Коля чистоплотный – перед сном моет лицо и ноги.

Статья у Коли серьезная – 115-я, часть вторая. Групповуха. Где—то в другом конце тюрьмы содержится его сообщник – подельник Абдурахман.