Мемуары Лоренцо Да Понте - стр. 21

«Я люблю мужчину из Италии».

Слушая ее, я представил себе Калипсо и мог вообразить себя Телемаком[4]. Закончив песню, моя немецкая нимфа вышла вместе со своей напарницей, и я во второй раз остался тет-а-тет с хозяйкой. Тут я почувствовал, что настал момент обострить ситуацию; я беру словарь и заставляю ее читать слово «спать». Она понимает, дергает сонетку, снова появляется одна из служанок, а хозяйка меня оставляет. Служанка готовит мою постель, показывает мне то, что необходимо для туалета, затем смотрит на меня с улыбкой. Ошибочно интерпретировав ее мысль и решив, что она ждет от меня небольшое вознаграждение, я даю ей монету, которую она отвергает с жестом великолепного презрения; но, грациозно взяв меня за руку, она целует ее, оставив во мне непередаваемое ощущение. Все эти кокетливые ухищрения, которые продолжались более пяти часов, меня неимоверно развлекли. Наконец, я заснул и назавтра, проснувшись позже, чем обычно, я нашел в соседней комнате превосходный завтрак и хозяйку, которая меня ожидала. Перед сном я, к счастью, выучил и постарался запомнить самые обычные комплименты, и среди них тот, который она предпочитала: «Ich liebe sie». Завтрак окончился, она меня покинула, и, вернувшись в свою комнату, я нашел там двух или трех женщин, принесших корзины, полные красивых безделушек, которые они обычно предлагают иностранцам. В два часа их пришло уже под двадцать. Я не мог помешать себе счесть странным, что в стране, столь известной строгостью нравов допускается подобное поведение, которое легко может перейти в распущенность. Как это возможно, – говорил я себе, – что под правлением Марии-Терезии, властительницы, известной суровостью своих законов, в стране, где полиция наносит столь часто ночные визиты, где иностранец с такой строгостью бывает вынужден называть себя, свою родину и свою профессию; в государстве, наконец, где священники, монахи и агенты правительства осуществляют столь внимательное наблюдение, можно встретить подобное свободное поведение. Я не мог согласовать эти легкие нравы с немецким уголовным правом, которое, как я слышал, сравнимо с нравами Святой инквизиции Испании. Увы, противоречия, всюду противоречия!

Я провел десять-двенадцать дней в этой гостинице и то с помощью словаря, то с помощью грамматики мы вели беседы по четыре-пять часов подряд каждый день, почти постоянно на тот же сюжет, и почти каждый раз наши переговоры завершались неизменным «Ich liebe sie». Я составил маленький словарь из всех любовных слов и фраз; он мне оказал большую помощь во время моего пребывания в этом городе. Я заметил, однако, по неприятной легкости, на которую я не обращал ранее внимания, что мой кошелек почти пуст, так что при всей малости, что я тратил, это почти пуст закончилось абсолютно пуст по сравнению с тем, что я привез с собой в Гориц. Моя прекрасная хозяйка не замедлила обратить внимание на мои затруднения и, со щедростью, мало присущей лицам ее профессии, сделала мне предложения, которые меня тронули; она дошла до того, что сунула однажды вечером мне под подушку кошелек, полный золота, от которого я отказался и его ей вернул, исполненный благодарности. Я никогда не забывал о чувстве собственного достоинства, не позволявшем черпать из кошелька женщины, хотя многие из них не проявляли такой же деликатности относительно меня. Это проявление щедрости заставило меня принять решение покинуть гостиницу; я сменил место обитания и думал залатать, с помощью моих стихов, брешь, которую проделал в моих финансах за те двенадцать дней, что, новый Ринальдо, я провел под чарами этой Армиды. Мы остались, однако, в наилучших отношениях, и я оставался ей предан до конца ее жизни, которая к несчастью была слишком короткой. Она угасла семь месяцев спустя, двадцати двух лет, унесенная злокачественной лихорадкой. Я пролил обильные слезы по поводу безвременной смерти этой юной и прекрасной женщины, которая, по возвышенности своих чувств заслуживала родиться в сословии, в котором блистала бы с наибольшей яркостью. Она была, неопровержимо, одним из лучших человеческих созданий, что я знал за восемьдесят лет моей жизни. Быть может, если бы она жила!..