Мембраны - стр. 17
Осознающий несвободу страдает больше, чем не осознающий. Но он получает шанс найти выход. Аделине становилось жалко себя, все больше нарастало сожаление о впустую потраченных годах. Ее жизнь, как та неудачная Пасха, была безнадежно загублена. Но сквозь страдание все же начинал пробиваться лучик любопытства – а как же можно было прожить правильно? Как надо было на самом деле? Этот лучик упрямо рвался в дебри памяти и высвечивал уголки души, в которых оставались зачатки «правильной» жизни. Зачатки так и не развившиеся, засохшие. На этих безжизненных ветвях начинала зарождаться новая Аделина. Сейчас она смотрела на Сашку по-особенному зоркими глазами, и становилось странно: что интересного она находила в нем раньше ? Почему не увидела примитивной сущности, не расслышала заезженных пластинок в его речах? А где она нашла там душу?
Аделина опустила руку в рюкзачок, нащупала пачку писем, перевязанную лентой. И слегка улыбнувшись, сказала:
– Я сначала хочу проверить твоего Палеодора. Вот! Видишь письма? – она вытащила пачку и показала Сашке, – Пусть ясновидящий скажет, где сейчас человек, который их написал!
– Проверяльщица, – вздохнул Сашка, представляя, как придется стыдиться этой ненормальной перед Палеодором. Намекнуть, мол бесноватая? Но тогда Палеодор может перегнуть с лечением, бесноватых он не жалеет, дурь вытравливает голодом и темнотой. Это долго.
– А не сможет сказать, тоже польза. – продолжала Аделина, бережно убирая пачку писем в обратно в рюкзак.
– Польза? – Сашка никак не мог понять, бывшая шутит или издевается.
– Может, впервые усомнишься в адекватности своего сектантского мышления.
– Ага. Что-то мне подсказывает, не зря боженька тебе послал рак, чтоб за голову взялась и начала близких людей ценить, дурища. Если бы не ипотека, назад бы поехал, чесслово, достала, – подвел итог раскрасневшийся от еды Сашка.
На улице вовсю бил сквозь тучи осенний солнечный луч, взрезая пейзажи с неуместным задором. Вымытый Ниссан Сашки гордо сверкал, обещая прокатить с ветерком. Сашка по-Гагарински торжественно сообщил: «Поехали!» и , включив индийские напевы, начал подвывать, будто забыв о присутствии Аделины. Она закрыла глаза, вспоминая подробности переписки с Мишей.
В памяти всплывали ровные округлые буквы, выстроенные его рукой в стремительные, немного небрежные строчки. Букву «т» он писал, как печатную, а строчную, «А» наоборот, вензелями. Наклон был идеальный, а хвостики иногда убегали вправо чуть сильнее, чем надо. Почерк Миши выглядел особенно взрослым, уверенным, лихим. Аделине было стыдно за свои детские каракули, выведенные старательно, но оттого казавшиеся еще более детскими. В первых письмах она пыталась подражать взрослому почерку, но получалось неразборчиво.
И как вообще они начали переписываться? Кто это предложил? Аделина возрождала в памяти детали тех давних событий.
Десятый класс. Конец учебного года. Только закончился последний звонок у одиннадцатых. Миша позвал на разговор в опустевший актовый зал. Ряды полированных кресел. Он закрыл двери. Уселись на последний ряд, подальше от входа. И сидели как два опоздавших на поезд пассажира, вынужденных знакомиться. Он сообщил, что уходит в другую школу. Не объяснил, почему. Сказал, что в этом есть плюсы для их отношений – можно перейти на «ты» и не бояться сплетен. Теперь они просто люди, а не ученица и учитель.