Мексиканка - стр. 25

Салли даже не знала, существует ли такой город на самом деле, и не хотела проверять.

У них был свой собственный Гэлвей, свои фонтаны, на которых жили мраморные ангелочки, свои блестящие от дождя мостовые, ведущие к спрятанному в центре города, как краплёная карта, дому Мёрфи.

Если Салли иногда и вспоминала о предупреждениях Веры, так это когда они собирались за чаем у художника.

Мёрфи брал весы, отмерял девять граммов зелёных скрученных в спиральки листиков, объясняя, что за сорт он сегодня выбрал, засыпал их в треснутый, но бережно склеенный чайник тёплого бежевого цвета, наливал в него семьсот пятьдесят граммов воды, подогретой – непременно – до девяноста градусов и хрипло командовал игрушечному троллю, стоящему на кухонной полке, засечь три минуты.

Тролль возмущался, визжал, что он вам не прислуга и какого чёрта переводить хороший чай на этих, толку от них, но козырял, доставал из кармана куртки часы, выжидал три минуты и орал, чтобы шли пить чай.

Тролль посматривал на них немигающими глазами-бусинками, слушал их разговоры, мотал на ус и иногда, если разговор замолкал, вдруг принимался распевать последнюю произнесённую фразу на мотив известной песни.

Когда Дара услышал это в первый раз, он закашлялся и чай потёк у него из носа.

Тролль назвал Дару свиньёй, велел выйти из-за стола и возвращаться только с родителями. Потом неожиданно запел что-то из ирландского тюремного фольклора и так жалобно, что и Салли пришлось оторвать бумажное полотенце, чтобы вытереть выступившие от смеха слёзы.

Мёрфи улыбался, но печально. Не как если бы ему было смешно, а как если бы он вспомнил что-то смешное. Салли тем вечером, засыпая у себя дома, подумала, что сам Мёрфи никогда не шутит: он может сказать что-нибудь весёлое в ответ, но никогда не начнёт рассказывать анекдот, будто он потерял ключ от этой способности и ему нужен кто-то, кто умеет, кто смеет начать шутить. Будь то человек или робот.

Без пояснений

Дара аккуратно взял репродукцию за краешек и снял её с мольберта. Под ней оказалась другая женщина. Предыдущая была составлена из крупных неровных мазков, а эта была изображена так, будто была снята фотокамерой, линзу которой смазали вазелином, отчего и женщина, и чашка, которую она держала в руке, будто светилась неярким волшебным светом.

– Ты много рассуждаешь о технике, – сказала Салли, – но делаешь это странно.

– Почему странно?

– Ты говоришь «как если бы он вдохновлялся пуантилистами». Отчего бы не узнать, действительно ли вдохновлялся? Кстати, кто нарисовал ту картину?

– Не знаю. Картины не подписаны.

– Так спроси очки.

– Я никогда не смотрю на картины через очки.

– Почему?

– Картины… – Дара поднял руки, будто нащупывал в воздухе невидимый футбольный мяч – Как это сказать… Очки дополняют реальность. Живопись – не та реальность, которую стоит дополнять. Живопись и так не реальность. Ну или уже дополненная. Я смотрю на картины и не хочу знать, где это, кто и когда.

– Но если ты хочешь стать искусствоведом, то, может, стоит начать?

– Если я действительно поступлю в Тринити на искусствоведа, у меня не будет выбора. А пока – я хочу видеть картину такой, какая она есть. Без пояснений.

Салли подумала и кивнула.

– Так что? – спросил Дара, показав подбородком на мольберт. – К которой сильнее приревновала?