Майские страсти - стр. 24
Спустя месяц после похорон Яськов, как при похмелье, ждал, когда придёт облегчение. Оно наступило одновременно с сознанием духовной близости с Ольгой Николаевной. Она превратилась для него в божество, а это божество привело к «истинному Богу», не тому Богу, в которого он верил до смерти матери. Тот Всевышний был ему важен, но он им не дорожил, а держал его, как будто про запас, «невзначай про запас». Любовь к матери и её святость виделись Яськову таким железным фактом, что он и не предполагал «Божьей несправедливости, Божьего неприсутствия, Божьей ненаграды, Божьего неисхода.»
Теперь, год спустя, Андрей чувствовал, что никогда не был так близок с Ольгой Николаевной, как после её смерти; чувствовал, что, когда она была жива, он не знал даже маленькой части её духовного мира и нравственных принципов, которые ему открылись вслед за похоронами.
Множества икон были расставлены на подоконнике в его спальне, икона матери была поставлена на его сердце. Он молился и ей, и на неё. Андрей зачастую пугался, когда понимал, что он невзначай забыл о происшедшем. В такие моменты он сначала боялся, потом радовался. Яськов без всякой наигранности забывал, что его мать умерла.
В то же время чувство иного блаженства освещало душу Андрея. Ему казалось, что в его сердце поместился весь мир. В каждом наказании он видел испытание, в каждой радости – награду. Время от времени он безжалостно укорял себя за то, что отказался бы от воскрешения матери ради этого ощущения Бога.
«Что я нашёл! Какого Бога я отыскал! Я плачу, и он тоже плачет. Я смеюсь, и он смеётся. Какого Бога!..»– в эйфории думал про себя Андрей. Такие мысли постоянно прерывались скорбью, и душа его не переставала гореть пламенем страстей…
Так происходило в первые полгода после смерти Ольги Николаевны. Затем в его чувствах начали появляться перемены. Андрей стал более ясно понимать, что вокруг него совершается, но он не мог долго останавливаться на осознании какого-либо события. Едва Яськов начинал веселиться, как тут же ощущал потребность переключаться на что-то грустное; едва воскресало желание сблизиться с кем-то, как сразу оно заглушалось стремление к одиночеству. Он не мог привыкнуть к нормальному восприятию чувств и мыслей, его душа не могла долго смотреть на происходившее и невольно щурилась, как нам приходится щуриться, когда мы вдруг посреди ночи включаем в комнате свет и машинально закрываем ещё непривыкшие к свету глаза. Так и Андрей постепенно отвыкал от горя.
Чем больше проходило времени с момента похорон, тем отчётливее Яськов сознавал в себе силу, которой он не всегда мог найти применение в жизни, и в такие минуты начинал молиться полубезумно и самозабвенно. Иногда просил и о своём спасении, и о спасении своих врагов, но, в основном, о небесном покое матери. Андрей чувствовал, что его душа, словно не вмещалась в ту форму бытия, в которой она существовала. Плюс к этому он ещё и корил себя за то, что миру было слишком много его самого: все его влечения виделись ему неуместными и избыточными,– то перехваливал кого-нибудь, то недонаказывал; то чересчур часто ругал, то чересчур редко ласкал.
Вместе с этим Яськов безошибочно осознавал, что его душа возносилась к каким-то неведомым высотам. Они его и манили, и тяготили. Он корил себя за торжество над Кириллом Егоровичем. Насколько резко нравственно возносился Яськов, настолько быстро падал духовно его отец, как будто грязь других людей могла очищать сердце Андрея.