Мастер Хаос - стр. 18
4.2. С целью приватного изучения жизни я осенью 197… года прибыл в деревню Глядень одного из районов К. – ского края, который стоит на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан.
Советская власть тоже велела писателям изучать жизнь, но под этим имела в виду нечто другое, чем то, что открылось тогда моему, постепенно формирующемуся идейно-ущербному взору в деревне Глядень одного из районов К. – ского края. Советская власть хотела полезных для себя продуктов изучения жизни, а у меня продукты почему-то получались сплошь для нее неудобоваримые.
Судите сами: покосившиеся заборы, некогда крепкие избы, пыль, ковыль, пьянь да рвань, речка блестит-петляет вдалеке, тайга вся окрест вырублена, хлебоприемный пункт, свинарники, коровники, утопающие в навозе, правление, Доска почета, лысый Лукич, крашенный бронзовой краской, слепни, мухи, комары, кошки, собаки, вороны, влюбленный агроном, запущенные поля.
То есть (из газет), влюбленный в свою работу и вообще в жизнь энергичный молодой коммунист, сельский интеллигент, изобретатель, рационализатор, агроном, который худенький, невысокого роста и, блестя круглыми очками, в ковбойке и синих китайских штанах, заправленных в черные резиновые сапоги, возбужденно рассказывал мне, как скоро преобразится вся родная земля, если этому не помешают бюрократы.
В чем я, центровая штучка, прибывшая в глубинку аж из самого города К. по командировке газеты "К. – ский комсомолец", выражал осторожные сомнения, особенно напирая на стихотворение Евгения Евтушенко "Наследники Сталина", но пока что умалчивая о полученных мною от "Би-Би-Си" и "Голоса Америки" сведениях о преследовании инакомыслящих в СССР, травле Сахарова и Солженицына, скорбных последствиях советской "братской помощи Чехословакии" в 1968 и других прелестях «развитого социализма».
– Я вообще-то почти не пью, – сказал он.
– Я тоже, – сказал я.
Выпили водки. Развязались языки. Агроном, угощая меня квашеной капустой, солеными огурцами и жаренной на маргарине картошкой, вдруг снял очки, отчего плоское лицо его мгновенно преобразилось, приобрело значимость, рельефную глубину, а также озарилось неведомым светом пульсирующих в тисках коммунизма мыслей.
– Я ведь все понимаю, не думай, – сказал он. – И про Андрея Дмитриевича и про Александра Исаевича. И про то, что у нас в стране постоянно нарушаются ленинские нормы.
– Да и Ленин твой тоже мудак, – брякнул я, повинуясь выпитому.
– А вот здесь нам есть о чем поспорить! – Он вскочил и возбужденно заходил по своей неухоженной крестьянской комнате, большую часть которой занимала русская печь, а в углу имелся сосковый рукомойник с тазом. – Если бы Ленин был жив, то у нас все было бы по-другому, у нас была бы любовь или хотя бы влюбленность.
– Если бы Ленин был жив, ему сейчас был бы сто один год, – цинично ухмыльнувшись, ну, право, как какой-нибудь нигилист из произведений И.С. Тургенева, заметил я.
– Не о том, не о том, не по делу, – укорил он меня. – Я ведь не о Ленине. Ленин – черт с ним в конечном итоге, я о другом, о другом. Вот я тебе приведу пример, вот у меня была племянница, она училась во ВГИКе, Всесоюзном Государственном Институте Кинематографии…
– Ну?..
– Гну, – не удержался он. – Я ей заместо отца, а она там, в Москве пила, курила, подвергалася случайным половым связям с иностранцами.