Мартовские дни 1917 года - стр. 79

Один мотив в речи, произнесенной Керенским в Совете, находится в резком противоречии с теми побуждениями, которые якобы заставили его по какому-то таинственному наитию принять решение о вхождении в состав Временного правительства. Не случайно, однако, Керенский упомянул об арестованных представителях старой власти. Довольно знаменательно, что и Милюков, произносивший на митинге в соседнем зале чуть-чуть позже также свою первую «министерскую» речь, выдвинул ту же мотивировку выбора Керенского на пост генерал-прокурора в новой России. «Мы бесконечно рады были, – говорил Милюков по отчету “Известий”, – отдать в верные руки этого общественного деятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездие прислужникам старого режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым». Итак, речь шла не о гуманности, а о возмездии, и Керенский еще раз сам подчеркнул на солдатском митинге в Таврическом дворце вечером 2 марта, что все старые министры будут отвечать по суду за свои действия. Как можно объяснить это противоречие? Шульгин, который среди мемуаристов кладет наиболее густо краски в описании переживаний современников февральских и мартовских дней, в непоследовательной позиции Керенского видит своего рода «комедию», которую он сознательно играл перед «революционным сбродом». Керенский хотел спасти арестованных, и для этого надо было перед толпой «делать вид», что Гос. Дума сама «расправится с виновными». И крайне тенденциозный мемуарист отдает должное Керенскому: «Он употребил все силы своего “драматического” таланта, чтобы кровь “при нем” не была пролита». В правых кругах не один только Шульгин признает заслуги в этом отношении Керенского в первые дни революции. Ген. Врангель вспоминает, что в то время он уже услышал от члена Думы бар. Штейнгера, приехавшего в Киев и рассказывавшего о событиях в Петербурге, что только Керенскому (он один способен «сладить с толпой») «Россия была обязана тем, что кровопролитие первых дней вовремя остановилось». Писательница Гиппиус – человек другой среды – высказалась в дневнике еще сильнее: «В марте он буквально спас (курсив авт.) Россию от немедленного безумного взрыва».

Естественно, мы не будем отрицать гуманности революционного правительства, которая была за ним признана таким антиподом революции, каким неизбежно был вел. кн. Ник. Ник. Он говорил своему племяннику Андрею в Тифлисе 9 марта: «Единственное спасение я вижу в лозунге нового правительства – бескровная революция, но ручаться, конечно, нельзя. Народная ненависть слишком накипела и сильна». Готовы мы, в общем, признать, что именно Керенскому, в силу исключительной роли, которую ему пришлось играть, и ореола, окружившего его имя, принадлежит как бы честь проведения в жизнь лозунга: «Государственная жизнь не проливает крови». Но сам Керенский проявил так мало чуткости в своих воспоминаниях к описываемой им современности, что счел для себя возможным поместить в тексте такие строки: «Люди правые меня упрекали и упрекают еще за мою снисходительность в отношении левых, т.е. большевиков. Они забывают, что, если бы я действовал в соответствии с принципами, которые они выдвигают, я должен был применить режим террора, не налево, а направо, и что я не имел права проливать кровь (!!) большевиков, не пролив потоков крови (couler des flots de sang), в первые недели революции, когда я рисковал авторитетом и престижем в глазах масс, сопротивляясь требованиям жестокой расправы (peine atroce) с Царем, со всеми членами династии и их служителями». Вот это изложение, почти приближающееся к изложению тех мемуаристов, которые с излишним усердием желают изобразить народную стихию в февральские и мартовские дни насыщенной кровожадными инстинктами, мы должны решительно опровергнуть, как очень далекое от того, что было в действительности. О династии придется говорить особо, и, думается, роль Временного правительства и министра юстиции выяснится с достаточной отчетливостью