Мартовские дни 1917 года - стр. 65

Такова общая картина состояния петербургского гарнизона после издания «приказа № 1». Ее можно подытожить разговором по прямому проводу в 10 час. утра 3 марта представителя морского штаба верх. главноком. Гончарова с представителем главного морского штаба Альфатером. «Г.: Скажите, как обстановка? А.: Обстановка значительно спокойнее, постепенно все налаживается. Г.: Вчера распространился (слух), что была произведена резня офицеров, и Наморштаверх просит узнать, все ли офицеры здоровы. А.: Все это сплошной вздор. Все живы и здоровы. Г.: Наморштаверх просит также выяснить, сильно ли в настоящее время правительство Гос. Думы или авторитет его уже поколебался. А.: Полагаю, что сильно».

Не без основания, таким образом, в тот же день посол Соед. Штатов телеграфировал своему правительству: «Революция, по-видимому, удачна и находится в надежных руках. В городе вполне спокойно».

Первого марта министр ин. д. старого правительства сообщил союзным послам английскому, французскому и итальянскому, что «революция – совершившийся факт» и что «у правительства нет войск для ее подавления». Сообщение Покровского зарегистрировано было в специальной телеграмме, отправленной Бьюкененом в Лондон. Оно подводило итог событиям в Петербурге. События вовне еще были не ясны, но в ночь с 1-го на 2-е обстановка вырисовалась более отчетливо и с этой стороны. Мы знаем, что Рузский в первой же своей беседе с Родзянко передал последнему, что отдано распоряжение о приостановке движения эшелонов, назначенных в распоряжение ген. Иванова, которому были даны диктаторские полномочия. Отпадали, таким образом, опасения правительственного разгрома петербургского «мятежа» при содействии двинутых с фронта войск, настроения которых были неизвестны. Это должно было, с своей стороны, содействовать успокоению в столице – особенно в рабочих кварталах и в солдатских казармах.

Многие из ответственных деятелей революции впоследствии склонны были утверждать, что никакой реальной опасности продвижение эшелонов ген. Иванова не представляло и большого впечатления в Петербурге не произвело. Прежде всего это засвидетельствовал в показаниях перед Чр. Сл. Ком. Гучков. То же повторяли его помощники (напр., Половцов). Впечатление кн. Мансырева – явно преувеличенное в воспоминаниях – было иное. Он говорит даже о «паническом ужасе», охватившем думский комитет и руководящие политические круги. По словам Керенского, нервничавшей и возбужденной была лишь толпа, затоплявшая здание Таврического дворца. В действительности, со стороны Ивановского отряда никакой опасности не могло быть (rien a craindre). Ее не было, конечно, потому, что ни одну воинскую часть нельзя было направить против восставшего народа. Мемуарист, не слишком считающийся с необходимостью изложение фактов вставлять в рамки хронологической точности, во второй своей книге, больше уже претендующей на историческое повествование, патетично описывает иностранному читателю трагическое положение вечером 1 марта прибывшего в Псков Царя. Единственную новость, которую могли ему сообщить явившиеся генералы – Рузский и нач. шт. Данилов, – заключалась в том, что части, посланные с фронта на поддержку «диктатора» Иванова, одна за другой присоединились к революции. У Императора, таким образом, не оставалось выхода, – заключает Керенский. Единственный факт, зарегистрированный летописью событий, произошел в Луге через несколько часов после прибытия Николая II в Псков и имел лишь подобие того, о чем в ночном разговоре с Рузским передавал в неверном освещении весьма неточно информированный Родзянко. На этом эпизоде надо остановиться, ибо он послужил канвой при создании легенды, крепко укоренившейся в сознании современников.