Марта - стр. 18
Только что не шелохнется лист, не всколыхнется трава, а тут вдруг на тебе, разгулялся, озорник. Дохнул в лицо прохладой свежей, и сразу вырос кто-то: серый-серый, зыбкий, шаткий. Волосы копною, борода торчком, и глаза без взгляда. Ветерок поднялся. Он по ветру гнется, кланяется в пояс, за локоть берет своими цепкими ладонями и в лес ведет. Молодуха вырывается. Даром, что старик, силы явно не равны.
За деревьями встречает пригожий молодец ее. За руки белые берет, к груди могучей прижимает. И близко-близко глаза его у глаз испуганных. Брови соболиные. Кудри по плечам. Ласковые губы в приветливой улыбке. Стоит пред ним несмелая, боясь смущенные глаза поднять и руки пробует отнять. И чувствует, как жжет его горящий взгляд, зовет с собой, тянет в омут грешный любви запретной.
Незнакомец упорно ловит взгляд робкий, весь дрожит и шепчет жарко, – не прячь глаза в тени ресниц. Не упирайся. Усилия твои напрасны. Не разорвать тебе сплетенья моих рук. Пойми, чем крепче пылкие объятия, тем слаще.
Прошу, меня не бойся. Не утомлю тебя любовью страстной, всего лишь согрею нежной лаской плоть твою.
Она молчит и чувствует, что пропадает. Качнулось небо, голова вдруг закружилась. Но, все еще пытаясь вырваться из цепких рук, ладонями упирается в могучую грудь молодца.
― Нежность моя бьется о камешек, что в сердце упрямом так надежно хранишь. Пытается искру высечь. Разве не сможет? – обдал дыханием горячим. – Ты холодна, но знаю, тлеет огонь внутри. Дыханием ладонь усталую согрею. Слегка коснусь щеки скользящими губами. Прижму к себе покрепче, и задрожат губы покорные, еще не зная, как будет сладок первый поцелуй.
Как ты бледна в предчувствии блаженства, и отвести не можешь глаз тревожных! Припаду к устам, что сохранили лакомой ягоды нектар, выпью сок, что их раскрасил, и… разгорится пламя в твоей груди. Вольно иль невольно упадешь в мои нескромные объятия. Узнаешь ты, как сладостны они, когда найдешь любовь. Услышишь, как замрут, дрожа согласно, наши сердца…
― Не надо, это страшный грех, – пытается пробиться голос женского рассудка.
― О, милая, разве ты знаешь, какой же сладкий этот грех? На руки жадные возьму я твое трепетное тело, прильну губами к губам послушным, и упадем в тенистую прохладу трав. И небо с нами упадет, и скроется туманом наша любовь от глаз недобрых. Безропотную твою робость я растоплю в безмерной нежности. Выпью до края стыдливую твою любовь, твои несмелые желания.
От слов таких так хорошо и радостно, что сердце защемило, а кровь расплавленным вином по жилам разлилась. Как сладок был этот пожар, что покорилась бы.
Но тут кукушка, как закричит прямо над ними своим ку-ку. Молодушка тотчас очнулась. Где только силы взялись! Вырвалась и, ну, бежать. Пришла в избу вся не своя. Не мило все ей и тошно так, что выла бы, да не посмеет. Дед дуется, не говорит с упрямицей, она же, не поевши толком, в подушку носом. Голова кружится, сердце бьется как-то неверно. Губы сушит, сводит рот. Знобит, будто промерзла, хоть духота кругом.
Старушка зябко поёжилась, обхватив себя за плечи. Задумалась, тяжко вздохнула, и будто задремала, склонилась головой на грудь. Слова же дальше потекли, что ручеек, сами собой, неспешно, горько, так необычно и так величественно.
–В низенькой светелке открытое окно. В него звезды заглядывают любопытные. Лунная дорожка стелется по низу. Бросает отблеск свой на ровный потолок дрожащий свет лампадки. Колышет легкий ветерок светлые занавески.