Марлен Дитрих - стр. 26

Я сняла ночную рубашку – силуэт фигуры был так лучше виден, – встала голая за простыней, которую мы повесили на бельевую веревку перед лампой, и аркой сцепила руки над головой, изображая танцовщицу. Медленно извиваясь, начала издавать губами звуки, похожие на барабанную дробь.

Девушки повизгивали, зажимая ладонями липкие от сладкого рты.

В первый год я училась в Веймаре очень усердно, старалась изо всех сил. Тем не менее, когда дома получили первый отчет о моей успеваемости, где говорилось, что мне не удалось продемонстрировать исключительный талант, в который мама свято верила, она тут же наняла самого лучшего в консерватории преподавателя игры на скрипке, чтобы тот еженедельно давал мне дополнительные уроки. Занятия с профессором Райцем, проходившие по четвергам, были не бесплатными, и я знала, что матери эти траты даются нелегко, а потому полностью погружалась в практику в надежде преуспеть. Но кое-что мне досталось даром. В пансионе я обрела то, чего никогда не знала прежде, – друзей. Большинство девушек, как и я, были из уважаемых семей, их родные многим пожертвовали, чтобы отправить своих чад в консерваторию. Ни у одной из моих приятельниц не было стипендии на обучение, но все надеялись стать музыкантами, по крайней мере утверждали это. Уже на первом курсе некоторые бросили учебу от недостатка усердия или от скуки и вернулись по домам, чтобы выйти замуж за соседских парней. Моя популярность возросла, когда девушки увидели мои платья, жестоко перекроенные матерью, но все же сшитые из прекрасных дорогих тканей, к тому же у меня был врожденный вкус – я знала, что с чем лучше носить. Соседки выпрашивали с возвратом разные вещи, и я не отказывала; всю жизнь мы делили одежду с Лизель, а потому собственничество было мне чуждо. Однажды вечером, когда, кроме чтения стихов или упражнений на инструменте, заняться было нечем, я согласилась поучаствовать в игре на угадывание, состоявшей в том, чтобы изображать разные предметы. Я показала гарем (в ночной рубашке), и девочки объявили, что получилось очень натурально. Вскоре я обнаружила, что нравлюсь им. Они симпатизировали мне не из-за платьев и не из-за того, что у меня был личный педагог, хотя этому они завидовали. Я нравилась им, потому что они нравились мне.

Толстушка Берта, которая играла на кларнете, зааплодировала:

– Еще, еще! Покажи Хенни Портен.

Мы все были без ума от Хенни Портен, главной немецкой киноактрисы. Фильмы с ее участием показывали в местном кинематографе – теперь уже такие заведения появлялись повсюду. С совершенным овалом лица, белой кожей и большими драматическими глазами, Хенни имела внешность обольстительной аристократки и часто играла трагических героинь, обреченных на страдания ради любви. Она вдохновляла нас на то, чтобы укладывать волосы волнами, как у нее, красить губы так, чтобы, когда их надуешь, получалась ее фирменная гримаска, и прижимать руки к груди тем же жестом, каким она выражала мучительные терзания. Мы смотрели каждую картину с Хенни Портен, которую привозили в Веймар. По выходным заполняли кинотеатр, выкладывали на коленки запретные сласти и восхищенно вздыхали, когда она тосковала, изнывала и преследовала на экране своих неверных любовников.

Свернув на голове простыню в виде тюрбана и прикрыв ее концами грудь, я поднесла одну руку к ключице, а другую вытянула вперед и проблеяла: