Марина Цветаева: беззаконная комета - стр. 6
То была сильнейшая тяга – туда, не знаю куда, преданность тому, не знаю кому, сродни той тяге, какую безотчетно ощущает младенец, тянущийся к материнской груди.
Но постоянно держать все свои тайны внутри тяжело. И когда уж совсем невмочь, Муся взывает к младшей сестре:
«– Ася, давай помечтаем! Давай немножко помечтаем! Совсем немножко помечтаем!
– Мы уже сегодня мечтали, и мне надоело. Я хочу рисовать.
– Ася! Я тебе дам то, Сергей-Семёныча, яичко.
– Ты его треснула.
– Я его внутри треснула, а снаружи оно целое.
– Тогда давай. Только очень скоро давай – помечтаем, потому что я хочу рисовать».
К семи годам Марина пристрастилась к картам, быстро усвоила их гадальное значение и еще быстрее создала свою мифологию. Пиковый туз был любовь, а не удар, как все говорят, он же был черт, и, что самое главное, – это был он. И еще другой был он – пиковый валет. При этом страсть тайны всегда оказывалась для нее сильнее страсти любви. Никто не должен был о ней даже догадываться! Странным образом Марине доставляет особенное удовольствие подставлять партнерам своего любимца: ну, берите же, берите, вытаскивайте! Не в том дело, чтобы он был у меня в руках, – в другом! «Никогда, может быть, он так не чувствовал меня своей, как когда я его так хитростно и блистательно – сдавала». Так вспоминала позже Цветаева свои странные детские страсти.
В той насыщенной и нелегкой жизни были и сладкие часы, когда мать читала детям вслух книжки, ею самой выбранные. Часы эти назывались почему-то «курлык». Приткнувшись к матери, Ася, Муся и еще Андрюша – сводный брат, на два года старше Марины, – замирая от счастья, слушали материнский голос.
Правда, после чтения Мария Александровна почти всегда устраивает что-то вроде экзамена.
Цветаева вспоминала: вот в одной из сказок приходит некто в погребок или в пещеру, «а Зеленый уж там, и сидит он и карты тасует».
– Кто такой Зеленый? – спрашивает мать. – Ну, кто всегда ходит в зеленом, в охотничьем?
«– Охотник, – равнодушно сказал Андрюша.
– Гм… – и намеренно минуя меня, уже и так же рвущуюся с места, как слово с уст.
– Ну, а ты, Ася?
– Охотник, который ворует гусей, лисиц и зайцев, – быстро срезюмировала ее любимица, все младенчество кормившаяся плагиатами.
– Значит – не знаете? Но зачем же я вам тогда читаю?
– Мама! – в отчаянии прохрипела я, видя, что она уже закрывает книгу с самым непреклонным из своих лиц. – Я – знаю!
– Ну? – уже без всякой страсти спросила мать, однако закладывая правой рукой захлопывание книги.
– Зеленый, это – der Teufel![1]
– Ха-ха-ха! – захохотал Андрюша, внезапно распрямляясь и сразу нигде не умещаясь.
– Хи-хи-хи! – угодливо залилась за ним Ася.
– Нечего смеяться, она права, – сухо остановила мать. – Но почему же der Teufel, а не… И почему это всегда ты все знаешь, когда я всем читаю?!»
Мать торопилась, словно предчувствуя свою раннюю смерть, втолковать детям главное. И, торопясь, «с первой до последней минуты давала – даже давила! – не давая улечься, умяться (нам – успокоиться), заливала и забивала с верхом, уплотняла нас невидимостями и невесомостями, этим навсегда вытесняя из нас всю весомость и видимость».
«Давала – даже давила»…
И. В. Цветаев с семьей в Тарусе на даче Песочная
Если бы Бог дал Марии Александровне долгий век, она могла бы удостовериться: уроки ее не прошли даром. В воспитании любви дочерей к «невесомостям» она преуспела вполне. До конца дней своих Марина и Ася – каждая на свой лад! – прожили с ощущением этой живой опоры – под ногами? или над головой? в груди! – той опоры, какую воздвигли усилия их суровой и странной матери.