Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма - стр. 45
Множество элементов связывают «Айя-Софию» с тем, что можно назвать абстрактным, условно символистским полюсом творчества Мандельштама. К двум прямо названным в изящном прочтении Клэр Каваны (имя собора, вводящее в круг идей Соловьева, и его сферическая форма, напоминающая о мандельштамовском описании книги Вячеслава Иванова «По звездам») можно добавить еще ряд дополнительных связей, легко выводимых из анализа исследовательницы: разрыв с историей и принадлежность к вечности, «бесплотный полет» серафимов и архангелов, функция купола собора как аналога и микрокосма небесного свода и, наконец, «цепь», метафорически соединяющая Айя-Софию с небесами (метафорическое воплощение символистской концепции «связи»)263. Эти элементы уравновешены в стихотворении противоположными тенденциями, но все же они позволяют отличать «Айя-Софию» от принципиально акмеистического стихотворения «Notre Dame», в котором «стиль <…> как система антитез» соответствует «описанию готики как системы контрфорсов»264.
Внутри Айя-Софии лирический герой обнаруживает не систему противодействующих сил, по воле зодчего-творца вздымающую на невероятную высоту громаду соборных стен, а древнюю мудрость и «серафимов гулкое рыданье»265. И все же, не расставаясь с размахом и глубиной символистской внутренней бездны, Мандельштам заключает эту бездну в рамки акмеистического стихотворения266. Внутри этих крепко слаженных стихов с их классической формой и изящной экспозицией стоят твердые стены храма. И это «опоясывание» – прочное: «И серафимов гулкое рыданье / Не покоробит темных позолот».
Символистская Мудрость (София) была похищена и должна теперь служить акмеизму, придавая новой поэтике внутреннюю глубину, так же как колонны храма Артемиды Эфесской, «похищенные» Юстинианом, служат структурной опорой для христианского собора (а позже – для мечети). Символистское наследие не обесценено и будет и дальше сохранять свое место в поэтике Мандельштама. Уверенный тон стихотворения позволяет говорить здесь не о критике символистской поэтики и не об оспаривании ее, а об открытом присвоении символистского святилища.
Часть III
ГЛАВА 6
У ПОСТЕЛИ БОЛЬНОГО ГЕРОЯ
Вы скажете, что <…> темная страсть Аратова нарастает, что здесь целая трагедия <…>. О нет, это один мираж. Растет не страсть, а недуг <…>
Иннокентий Анненский. «Умирающий Тургенев»
Сонет, несущий смерть
Константин Бальмонт
В сущности, «футуризм должен был направить свое острие не против бумажной крепости символизма, а против живого и действительно опасного Блока», – писал Мандельштам (II, 348)267. При истолковании этого тезиса есть соблазн воспроизвести часто повторяемый трюизм, что критическая проза Мандельштама говорит столь же о самом поэте, сколь и о его предмете. Но Мандельштам и в самом деле направил на Блока свою поэтическую рапиру, свое акмеистическое острие в ряде стихотворений 1912 г.268 В их число входят «Я вздрагиваю от холода…», «Образ твой, мучительный и зыбкий…», «Шарманка» и в особенности «Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты…», опубликованное в «Гиперборее» (1912. № 8) и не входившее в прижизненные сборники поэта.