Малафрена - стр. 30
– Никак вы снова уезжаете, дом Итаал! – спросила она юношу.
– Да, Марта, завтра.
Конечно же, все знали, что дом Гвиид и дом Итаал повздорили. Давид Анжеле лукаво глянул на Итале; Брон хранил молчание; но лишь одна Марта знала, как тактично продолжить опасный разговор:
– Только нынче вы ведь в королевскую столицу едете, дом Итаал, верно? Так мне Давид Анжеле сказал.
– Так дом Гвиид сказал молодому Кассу! – поспешно поправил ее Давид Анжеле, снимая с себя всяческую ответственность.
– Большой, должно быть, город! – продолжала Марта, явно не испытывая ни малейшего желания этот город повидать. – А народу там, говорят, что мух на сахаре!
– Только тебе, Марта, не стоило бы называть столицу «королевской», – заметил молодой виноградарь, лукаво покосившись на Итале. – Ты же знаешь, там теперь никакого короля нет!
– Зато там сидит эта заморская герцогиня! И нечего меня учить, парень. Как мне нравится называть столицу, так я ее и называю! Как встарь, как моя мать ее называла. А что, дядюшка, или я не права?
– Права, права, – сумрачно подтвердил старый Брон, не замедляя шага.
Итале спросил Марту, как поживают три ее маленькие дочки. Она в ответ рассмеялась и пояснила, что всегда смеется, когда о ее девочках спрашивают, ведь они ни разу ей повода заплакать не дали. С Броном Итале поговорил о видах на урожай винограда и о новых посадках орийской лозы. Итале всю жизнь считал себя учеником и верным последователем Брона в том, что касалось искусства виноградарства. Вскоре они вышли на Вдовью дорогу, и Марта сказала:
– Тут вам сворачивать, дом Итаал, так что желаю вам доброго пути! Храни вас Господь! – И она, постаревшая, пополневшая, беззубая, улыбнулась ему прежней, молодой и светлой улыбкой.
Особенно тепло Итале пожал руку Давиду Анжеле – ему было неловко: он почему-то испытывал к этому молодому крестьянину неприязнь. Наконец он снова повернулся к Брону:
– Когда я вернусь, Брон…
– Да, конечно, вернетесь! – Глаза их встретились. Итале показалось – а может, он просто очень хотел, чтобы это было так? – что старик все понимает без слов и знает о нем, Итале, куда больше, чем он сам. Просто Брон не испытывал потребности говорить о таких вещах вслух. Быстро простившись со старым виноградарем, Итале поспешил домой, ужинать.
Ужинали рано – завтра нужно было рано вставать – и за ужином засиживаться не стали. Когда появилась Эва и стала, шаркая домашними туфлями, убирать тарелки с синей каймой, все вздохнули с облегчением. Однако у Эвы лицо было таким же мрачным, как и у всех в доме.
После ужина Гвиде ушел на конюшню, а женщины уселись с шитьем в гостиной. Итале стоял у стеклянной двери, выходившей на просторный балкон, и смотрел на озеро. Над Малафреной разливался какой-то странный свет; вода казалась почти черной, а длинный, поросший лесом гребень горы над Эвальде – необычайно светлым на фоне помрачневшего неба. Теперь с юго-запада дул сильный ветер, покрывая воду на озере перекрещивающимися полосами ряби. Вокруг быстро сгущались сумерки, надвигалась гроза. Итале обернулся и посмотрел на мать и сестру. Когда он уедет, они все так же будут сидеть здесь, опустив глаза к работе, истинные хранительницы очага… Мать, почувствовав его взгляд, на минутку оторвалась от шитья и посмотрела на него – как всегда, чуть грустно и ласково. Потом сказала: