Мак и его мытарства - стр. 13

Забавно, что вчера, увидев Санчеса у дверей в «Субиту», я не вспомнил про его племянника и уж тем более – про критика из Бенимагрелля. Но зато сегодня целый день не выходил у меня из головы этот широкоплечий гигант, потому что я начал связывать две встречи: вчерашнюю с Санчесом и ту невольную – с его племянником-ненавистником, имевшую место месяца три назад, после чего я ни разу больше его не видел. И заметил, что их чередование ненавязчиво образуют сюжет романа: как будто вдруг сошлись воедино некие автобиографические моменты, как будто некие главы моей повседневной жизни сговорились меж собой и попросили рассказать о них, более того: потребовали превратить их во фрагменты романа.

Но ведь это же дневник! Так кричу я самому себе и добавляю следом, что никто никого не может принудить написать роман, никого, и уж тем более, меня, обожающего рассказы. Кроме того, записи мои – дневниковые, это дневник и ничего больше, и мне нет никакой надобности лишний раз напоминать себе об этом. Здесь проживаю я сочинительство, как нечто потаенное и глубоко интимное. Это ежедневное упражнение для начинающего писателя, первые литературные каракули с прицелом на будущее, нужно мне в числе прочего и за тем, чтобы не отчаяться окончательно от бедственного положения моих дел.

Это – дневник, дневник, дневник. И, кроме того, – это тайная борьба, которой я отстаиваю право на «литературное писание». И потому я не вполне уверен, что уличная действительность устроила заговор с целью побудить меня двинуть мои писания курсом романа, хоть и должен быть благодарен ей, действительности этой, за предоставляемый материал: не будь его – не было бы никакого. Но нет. Выше моих сил благодушно взирать, как устраивает она заговоры, и еще невыносимей: как между романом и дневником возникает беспокоящее меня напряжение, с которым давно пора покончить.

Вчера я говорил, что эти выдумки тщатся быть оригинальными не столько для того, чтобы увековечить память «пилотного эпизода», сколько в доказательство его потенциальной возможности взлететь в иные миры, к новым вселенным. А сегодня спрашиваю себя: что случится, если, вооружась потенциальной мощью такого оригинала, как «Вальтер и его мытарства», я предприму попытку повторить эту книгу, благо Санчес уверял, будто практически забыл ее.

Прежде всего мне как начинающему предстоит делать долгие и тяжкие упражнения и не сворачивать с пути. Но потом, быть может, пройдя определенный его отрезок, я смогу принять этот вызов и довести повествование до развязки в этом самом дневнике. В конце концов, не эти ли страницы привели меня к повторению, к теме, которая, как я сейчас вижу, волнует меня куда сильней, чем можно было предположить?

Второй этап моей жизни начинающего писателя я мог бы посвятить переписыванию «Вальтера и его мытарств». Почему бы и нет? Если сумею набить руку, поднатореть в технике писания, быть может, рискну и перекроить в оригинале все, что мне рассудится за благо. Вот, к примеру, вероятней всего и как минимум, вымараю самые невыносимые абзацы, которые Санчес под воздействием спиртного смастерил так путано и нелепо.

Да я бы вообще все переписал, скажем, чтобы сквитаться за то, что потерял столько времени в кипящем хаосе недвижимости. И просто забавы ради. И не только для того, чтобы начать забавляться литературной игрой, но ради чистой – пока назовем так, дальше я разберусь, – «человеческой игры». Ну и чтобы проверить, что чувствует тот, кто бросается в битву столь же святую, сколь правую: тайно улучшает литературное произведение ближнего своего.