Магиня для эмиссара - стр. 46
Закончив, отдала тетради Холту:
– Проверьте.
– Однако, ньера! Даже моя клякса на месте!
– Второю копию сделаю сейчас, а третью – после ужина, – сообщила я.
Дешевле перестраховаться, чем испортить тетрадь. А то скопирую одни кляксы, то-то радость будет!
Следующий день начался с казуса, достойного названия которому я так и не смогла подобрать. Ибо слов в моём лексиконе, даже нецензурных, для вербализации не нашлось. Только открытый рот.
Челюсть я чуть не потеряла, когда с утра пораньше Холт постучался в дверь моей комнаты и вошёл со здоровенным букетом – можно сказать, охапкой – красных роз. Взглянул на мои вытаращенные глаза, усмехнулся и водрузил принесённое на стол.
Я не нашла ничего умнее, чем тупо спросить:
– Зачем?
Ответом стала поднятая бровь и заявление:
– Посмотрите сами. Письмо прилагается.
Какое письмо? Зачем Холту общаться со мной в письменном виде? Хотя ещё сложнее ответить на вопрос, на кой фиг ему являться ко мне спозаранку с этим колючим веником.
Оказалось, Холт тут ни при чём. Раскрыв розовый надушенный конверт с парой целующихся голубков на нём, развернула лист – и зарычала, увидев знакомый почерк:
Любимая!
Прости, что я наговорил тебе гадостей! Но когда я увидел тебя рядом с ним, то почувствовал, что схожу от ревности с ума. Я понял, что никогда не буду без тебя счастлив, просто не смогу жить…
И ещё полторы страницы. Читая, хмыкала. Точно, счастлив не будет – ибо честолюбив, а самому сложная магия не по зубам. Вон, с тривиальной миреньей не справился – до сих пор дом воняет. Жить не сможет – не совсем, но тоже верю. Ничего, продаст два камзола, наймёт кухарку и горничную, найдёт любовницу – втроём они меня прекрасно заменят. И проживёт. Но зачем экс-гад столько понаписал – непонятно. Все содержимое опуса можно было уложить в одну короткую фразу: «Вернись, я всё прощу!»
Слов не было. Покосившись на Холта, поинтересовалась:
– Откуда это взялось?
Тот пожал плечом:
– Проснулся утром, поднял жалюзи на окне, а там длинный шест с привязанным… гм-м… презентом. Поскольку адресовано вам, решил доставить по назначению.
То есть бывший не поленился подобраться к дому сзади, причём выяснил, где находятся окна хозяйской спальни. Значит, он думает, что мы спим вместе? Это хорошо…
– Я вижу, ньера, вы не очень рады?
– Да нет. Просто изумлена, что он вдруг столько денег на меня потратил. Хотя розы в конце лета в нашем климате… – я тоже пожала плечами, не договорив. – Ньер Холт, если вас не затруднит, отдайте цветы Бет. Розы ни в чём не виноваты, а Бет, думаю, букет порадует.
Наставила палец на письмо, пробормотав: «Пирашшнр!» – и листок с конвертом на полу превратились в белые хлопья пепла. Сразу, без огня.
– Можно спросить? Почему вы так злы на него, ньера? Из-за измены?
– Нет. Измена стала последней каплей. Но он был готов сделать ребёнка лишенцем ради двухсот соленов.
Холт помрачнел. Кивнул, сгрёб розы и вышел из комнаты вон.
Через четыре дня и четыре утренних веника от экс-супруга мы покинули Салерано. Я сделала почти всё, что хотела: люстры в доме сияли как в день, когда их впервые прицепили к потолку. Но важнее было то, что белесая муть в глазах тётушки Бетани сменилась лёгким туманом. Вылечить её совсем мне не удалось – может, не хватило сил, может – умения. Но добрая женщина каждые пять минут порывалась меня расцеловать и утирала слёзы, глядя на кружащих в небе чаек, – оказывается, она не могла разглядеть птиц уже больше пяти лет и успела позабыть, как те выглядят. Мы договорились переписываться – сейчас Бет это было вполне по силам. Кстати, учителю я сообщила, что переезжаю в другой город. Как появится адрес – дам о себе знать. И от него как раз пришло письмо, которое, по недостатку времени, я сунула нечитанным в карман.