Люди и фразы - стр. 15

Вот почему не так уж давно был распространен обычай вообще не причащать на Пасху – мол, для причастия есть Великий четверг, а до того был целый пост, и если нет возможности устроить исповедь на пасхальной службе (а ведь и устраивают, и как только это получается, говорить о грехах под ликующее «Христос воскресе»?), – лучше и вовсе никого не причащать или причащать избранный круг, кого священник хорошо знает лично. Вот так сугубое наше благоговение приводило к тому, что слова Златоуста торжественно возглашались с амвона… и делалось все ровно наоборот.

А с другой стороны, как так взять и причастить всех? Я видел, как однажды в очередь к Чаше в пасхальную ночь встал парень прямо с недопитой бутылкой колы в руке (его не причастили, заметив бутылку, – а если бы он ее успел допить и выбросить?). Видел, как в другой раз от Чаши отходил причастившийся милиционер с очень напряженным лицом, из тех, что дежурили возле храма, и, подойдя к своим товарищам, сообщил им: «Там имя спрашивают… так я на всякий случай чужое назвал!» Как вот таких – и причащать? А с другой стороны, как установить у Чаши обычный наш барьер – «готовился ли, когда исповедовался»?

На Пасху 2009 года Святейший Патриарх благословил духовенство Москвы причащать народ без индивидуальной исповеди, оставляя вопрос о степени готовности на личной совести каждого. Правда, не все воспользовались этой возможностью, но важно, что она была дана, хотя бы для того, чтобы вспомнить: Пасха – главный праздник ликующей Церкви, единой многоликой общины, где никто не достоин участвовать в Трапезе, но все на нее приглашены.

Вообще-то мы все большие индивидуалисты. Так уж устроено наше общество, постиндустриальное, постсоветское, постхристианское, пост-какое-там-еще… Былой общинный уклад, когда все соседи знали друг друга, остался в прошлом (правда, когда мы жили в хрущевке, куда переселили жителей деревни, стоявшей на месте этой хрущевки, бабушка-соседка непременно угощала нас пирожками каждый раз, как их пекла, но это редчайшее исключение). Советский коллективизм, с его партсобраниями и проработками на месткоме, тоже остался в прошлом, и слава Богу. Ну а западная размеренность быта, когда все действия регулируются законами и обычаями и каждый человек занимает четко определенное место в социуме, нам тоже пока неизвестна, и не факт, что когда-нибудь мы к ней придем.

Так что пока каждый житель российского мегаполиса живет сам по себе, как захочет и как сможет. Особенно хорошо это видят водители на московских улицах… Но и в Церкви обычно наша жизнь выглядит примерно так же: люди годами ходят в один и тот же храм, стоят рядом, они уже узнают друг друга в лицо, может быть, даже знают имена (ведь называют перед Чашей), но остаются друг другу совершенно чужими, даже не пытаясь познакомиться. У каждого из них есть свои отношения со священником (или с разными священниками, если в храме их несколько), свои приятели и друзья на приходе, в лучшем случае какой-то свой кружок вроде группы милосердия. Но все, что мы делаем в храме, во многом остается нашей частной инициативой: мы даже к исповеди и причастию приступаем по собственному графику, строго индивидуально.

Я совершенно не хочу сказать, что это плохо. Это прежде всего естественно, и в христианстве обязательно должно быть место и личному, индивидуальному началу. На протяжении всего Великого поста в наших молитвах постоянно звучит «я, меня, мое». Конечно же, только таким и может быть покаяние: «Я согрешил, помилуй меня, не помяни грехов моих», а не «от лица всего нашего коллектива заявляю, что…». И наверное, здесь нашла свое отражение древняя монашеская традиция проводить пост в уединении, собираясь вместе только на воскресное богослужение, а иногда отшельники расходились по кельям на все 40 дней. Хотя вместе они были Церковью, но каждый из них представал перед Богом в одиночку.