Любовники в заснеженном саду - стр. 26
Нет, у них все было не так, совсем не так.
Любовь, вот что это было.
Здесь же любовью и не пахло. Во всяком случае той, в ласковых недрах которых рождаются Никиты-младшие…
Кофе и впрямь оказался отменным. Пока Никита пил его – маленькими глотками, смакуя и обжигаясь, Мариночка не спускала с него глаз. А потом произошло и вовсе неожиданное: она присела перед Никитой на корточки, по-хозяйски положила руки на колени и посмотрела на него снизу вверх.
– Хо-орошенький, – нараспев произнесла она. – Твоя жена дура. Или сука. Хотя одно не исключает другого…
Кофе сразу же загорчил и застрял в глотке: выходит, Мариночка пронюхала об истории его взаимоотношений с Ингой. Не иначе, как Корабельникоff сам рассказал ей об этом, – в жаркой полуночной койке, способной развязать любые языки.
– Ты встретил не ту женщину, дорогой мой! Вот если бы ты встретил меня…
Нет, она вовсе не соблазняла его, хотя любое слово, слетевшее с ее уст, можно было бы рассматривать как соблазнение, как искушение, – любое слово, любой жест, любую, ничего не значащую фразу. Почему он раньше не замечал этого? Или Мариночке вовсе не хотелось, чтобы он замечал? Н-да, Ока Алексеевич, ты еще наплачешься со своей маленькой женушкой…
– Будем считать, что я тебя встретил…
Черт, неужели это произнес он? Изменившимся щетинистым голосом похотливого самца? Латинского любовника, по выражению Нонны Багратионовны, будь она неладна… Внутренне ужасаясь, Никита скосил глаз на собственный пах, в котором наблюдалось теперь едва заметное шевеление. А ведь Мариночка не сделала ничего такого, чтобы спровоцировать этот процесс – столь же приятный, сколь и неконтролируемый.
А если бы сделала?
Черт, черт, черт… Сколько он не спал с женщинами? Вернее, сколько он не спал со своей собственной женой? С тех самых пор, как погиб Никита-младший… Нельзя сказать, что у него не возникало желания, – возникало… Робко маячило на горизонте, выглядывало из-за угла и тут же стыдливо уходило. Да, именно так. Оно выглядело порочным, недостойным – как обворовывание склепа, как танцы на могиле. И вот теперь – пожалуйста…
– Ну как кофе? – спросила Мариночка.
– Очень… Хороший…
Кровь отхлынула от Никитиных висков и через секунду переместилась в пах, вместе со всем остальным – печенью, селезенкой и сердцем. И дряблым умишком горного архара, чего уж тут скрывать. Не-ет… Нужно делать отсюда ноги. И немедленно…
– Я старалась. Тебе правда понравилось? – спросила Мариночка голосом, каким обычно спрашивают: «Тебе понравилось, как я сделала тебе минет?»
– Да, – сказал Никита голосом, каким обычно говорят: «Сделай это еще раз, дорогая».
– Я рада, – ее руки, до этого легкие и невесомые, отяжелели. – Ты даже представить себе не можешь, как я рада.
Впрочем, и сам Никита отяжелел. Он готов был пойти ко дну, ничего другого не оставалось: Инга целый год держала его на голодном пайке, – его, здорового мужика тридцати трех лет… Похоронила заживо, вырыла еще одну могилу – рядом с могилой Никиты-младшего… Как будто только у них погиб ребенок, сын… Как будто это не случается сплошь и рядом… Инга – сволочь, инквизиторша, давно пора ее бросить… Хорошая мысль – бросить… Инга сволочь, фригидная дрянь, монашка без четок и креста, а он, дурак, до сих пор не нашел себе женщину… А мог бы, мог… Ну и черт с ним, с нее и начну, с Мариночки… Пересплю с этой сытенькой сучкой, от нее не убудет… Плевать, что она сучка… Плевать, что она – жена патрона, он сам виноват, старый хрыч… Женился на молоденькой… А впрочем, это его дела… Это их дела… Так что, плевать, плевать, плевать…