Любовь & Война - стр. 24

Первым, что он увидел, был гнедой скакун, привязанный к столбу причальной стенки, примыкавшей к пристани. Шкура коня была цвета сливочной карамели, а грива и хвост – такими светлыми, что отливали золотом. Конь был настолько хорош, что Алексу хотелось назвать его прелестным, но при этом он вовсе не казался хрупким созданием. На первый взгляд не менее шестнадцати ладоней в холке, с литыми мускулами, перекатывающимися под шкурой, он, казалось, в любую секунду готов был сорваться в бой. Этот конь был не для езды в экипаже, не для таскания телеги и уж тем более не для верховых прогулок. Этот конь выглядел так, словно шум битвы ему не страшен, наоборот, он сам мог бы стать грозой вражеских солдат, которым удалось уйти от его седока.

Алекс не мог оторвать взгляд от коня с того самого момента, как шагнул на пристань. У генерала Вашингтона был всем известный белый жеребец, который нес его в каждую битву, а у Алекса, хоть армия всегда предоставляла ему отменных лошадей, никогда не было выдающегося скакуна, даже если вспомнить горячо любимого им Гектора. Но такой конь помог бы любому воину почувствовать уверенность в своих силах, и Алекс поймал себя на том, что гадает, кто же является его хозяином и как убедить его расстаться с таким чудом. Цена не имела значения. Но адъютантское жалованье Алекса едва покрывало расходы на его экипировку. Так что это были просто мечты. И все же, будь это его конь, ему удалось бы избежать многих опасностей битвы, которых так боялась Элиза. Возможно, он смог бы справиться даже с некоторыми своими страхами.

– Если ты не прекратишь так откровенно пялиться на моего коня, я буду вынужден отчитать тебя за непристойное поведение, – послышался из тени грубоватый голос.

Алекс вздрогнул и впился взглядом в темноту под навесом. Но разглядеть он смог лишь фигуру высокого мужчины в синем мундире Континентальной армии.

– Это, бесспорно, отличный скакун, – сказал Алекс.

– Он далеко не столь хорош, как его владелец, – заявил военный, выходя на свет, с сардонической ухмылкой на широком бледном лице, украшенном негустыми бакенбардами, почти столь же светлыми, как грива его коня.

– Лоуренс! – воскликнул Алекс, уронив свой вещевой мешок и поспешив скорее обнять своего старого друга. – Ах ты, старый пес! Я совсем не узнал твой голос!

Лоуренс ответил Алексу не менее теплым объятием.

– Дружище, – сказал он. – Передать не могу, как здорово снова видеть твое лицо. За прошедший год мне не раз и не два приходила в голову мысль, что больше я его не увижу.

– О, да будет тебе, – отмахнулся Алекс. – Я знаю, что большую часть года ты провел во Франции, и уверен, там было не так уж плохо.

– На равнинах ужасно сыро, и в этих их шато жуткие сквозняки. Они, может быть, и больше плантаторских особняков, но я бы не раздумывая предпочел скромный Мепкин, – заявил Лоуренс с очередной усмешкой.

– Скромный? Мепкин? Пусть я пока не удостоился чести своими глазами увидеть дом твоего детства, но, насколько помню, он может похвастаться четырьмя большими гостиными, бальным залом и спальнями, которые не сосчитать по пальцам одной руки.

Лоуренс криво усмехнулся.

– Сказал джентльмен, последние полгода проживший в особняке генерала Скайлера. Как он там называется? «Угодья»? Звучит, определенно, пасторально.