Лю Яо. Возрождение клана Фуяо. Том 1. Полет птицы Пэн - стр. 3

Но, как бы там ни было, Чэн Эрлан – их плоть и кровь. Разве можно так легко продать его?

Чем больше Далан думал об этом, тем хуже себя чувствовал. Его посетила мысль, что следовало бы ударить этого старого шарлатана по голове большим железным ковшом, только ему не хватило храбрости. В конце концов, он не оставался бы простым подмастерьем, если бы был таким смелым. Но Далан не мог не грустить от осознания, что даже путь грабителя и мародера принесет его брату больше денег и почтения.

Чэн Цянь не мог не догадаться о планах родителей и тоске старшего брата. Звезд с неба он не хватал, его нельзя было сравнить с теми умными не по годам детьми, что писали стихи в семь лет и занимали пост чэнсяна в тринадцать[8]. Но он был обычным сообразительным ребенком.

Отец работал с рассвета до заката. Брат уходил, когда звезды еще мерцали в небе, и возвращался домой с восходом луны. Мать задерживала взгляд на старшем и младшем сыновьях. Но не на нем. Его не воспринимали всерьез, даже если не били и не ругали. Чэн Цянь хорошо понимал это и вел себя достаточно тактично, чтобы не нарваться на неприятности. Самое возмутительное, что он делал за всю свою жизнь, – это залезал на большое дерево старого туншэна и слушал, как тот несет чушь про священные тексты. Чэн Цянь работал добросовестно и усердно. Он считал себя слугой, но никогда – сыном.

Чэн Цянь не знал, каково это.

Дети обычно разговорчивы и беспокойны, но, поскольку Чэн Цянь не считал себя сыном, он, естественно, не пользовался привилегией быть болтливым и непослушным. Чэн Цянь привык сдерживать свои самые сокровенные чувства. Рано или поздно слова, которые он не мог произнести, должны были провалиться внутрь, проделав множество крошечных дырочек в его маленьком сердце.

Чэн Цянь, с истерзанной, что песчаная гладь после ливня, душой, знал: родители его продали. Но, как ни странно, он чувствовал себя удивительно спокойно, будто бы ждал этого дня.

Когда пришло время прощаться, больная мать Эрлана наконец поднялась с постели, что делала крайне редко. Дрожащим голосом она отозвала сына в сторону и, посмотрев на него покрасневшими глазами, вручила ему сверток. В свертке была сменная одежда и дюжина лепешек. Излишне говорить, что одежда была перешитыми вещами его старшего брата, а лепешки накануне вечером приготовил отец.

Но, в конце концов, Чэн Цянь был ее плотью и кровью.

Глядя на своего десятилетнего сына, мать не удержалась, пошарила в рукаве и, пошатываясь, вытащила оттуда небольшую связку медных монет. Потертые, потускневшие от времени, эти монеты заставили сердце Чэн Эрлана дрогнуть. Он напоминал маленького замерзшего зверька, который осторожно принюхивался к снегу и вдруг учуял запах матери.

Однако отец быстро заметил связку. Он глухо кашлянул, и мать со слезами на глазах вынуждена была спрятать монеты обратно.

Запах матери, словно отражение луны в воде[9], растаял прежде, чем Эрлан снова успел его почувствовать.

– Иди сюда, Эрлан. – Мать взяла Чэн Цяня за руку и повела его во внутреннюю комнату, начав задыхаться уже через несколько шагов.

Окончательно устав, женщина тяжело опустилась на скамью. Указав на лампу, свисающую с потолка, она слабым голосом спросила:

– Эрлан, ты знаешь, что это?

– Волшебная Неугасаемая лампа, – равнодушно посмотрев на потолок, ответил Чэн Эрлан.