Львы Сицилии. Закат империи - стр. 81
Камилла встает, подходит к окну. Руки скрещены на груди.
– Знаешь, вчера вечером я кое-что поняла. – Она говорит торопливо, отрывисто. – Власть – вот чего ты жаждал больше всего на свете, Иньяцио. Власть и признание в обществе. Ты не выбирал между родителями и нами: ты просто выбрал себя.
Камилла поправляет прядь волос. Голос ее дрожит.
– Вчера я наблюдала за тобой: уверенность в словах, в жестах… И тогда я поняла: тот мальчик, которым ты был, – это тот мужчина, которым ты стал. Глупо, что я думала иначе. Поверила, что нужна тебе. Ты никогда не нуждался ни в чем, кроме дома Флорио.
У Иньяцио заныло в груди, как от тяжелой утраты. Нет, думает он, это не она. Она не может говорить мне такие слова.
Он энергично встряхивает головой:
– Неправда, черт возьми. Нет! – Он вскакивает на ноги, хватает Камиллу за плечи, будто хочет ее встряхнуть. В ее взгляде испуг. Тогда он опускает руки, принимается ходить по комнате большими кругами, проводя руками по волосам.
– Мне пришлось так поступить, у меня не было выбора. Я не мог иначе. Ты знаешь, кто я на Сицилии, в Италии, кто я для моего народа? Ты знаешь, что значит быть Флорио? Мой отец создал наш дом, но это я сделал его великим, я.
Камилла дает ему выговориться, затем подходит к нему, гладит по щеке. В ее глазах печаль, такая глубокая, что в ней мгновенно тонет ярость Иньяцио.
– У тебя не было выбора? Ты просто не хотел выбирать. Ты сделал дом Флорио великим? Да, но какой ценой, mon aimé?[8]
Какой ценой?
Внезапно вся жизнь проносится у него перед глазами, как тогда, когда он тонул. Вот он идет с отцом в контору. Вот рабочие завода «Оретеа» слушают его. Вот он встречает Джованну, не слишком красивую, не богатую, но умную, решительную, а главное, дворянских кровей, – именно о такой партии для него они с отцом мечтали. Вот его дети, растущие в поистине королевском дворце. Его вес в политике, министры, которые хвалятся дружбой с ним. Художники, писатели, желающие попасть в Оливуццу.
Корабли. Деньги. Власть.
И вдруг – темнота. В свете хрустальных люстр и блеске столового серебра Иньяцио видит лишь собственное отражение, деформированное, как в кривом зеркале, – словно одиночество, пронизывающее все его существование, вырвалось наружу. Он знает, что не обладает ничем, кроме денег, вещей, людей.
Обладать. У него нет ничего своего, того, что действительно принадлежало бы только ему. Кроме воспоминаний о ней.
Камилла берет его руки в свои, пальцы их ладоней переплетаются.
– Мне больше нечего сказать тебе, Иньяцио. Я рада, что ты здоров, богат и знаменит, как ты всегда хотел. Но мы… от нас ничего не осталось.
Иньяцио смотрит на их сплетенные руки.
– Нет, это не так. Есть ты. – Голос у него глухой, хриплый. – Все, чего я добился в жизни, я сделал во многом благодаря и тебе… памяти о тебе. Памяти о нас.
Он поднимает голову, ищет ее взгляд. Теперь он совсем беззащитен.
– Я думал, этого хватит на всю жизнь, но нет… Прости меня, я причинил тебе столько боли. Вчера вечером ты увидела мужчину, каким я стал. Теперь я вижу, какой стала ты, да что там, всегда была: сильной, смелой. Способной меня простить.
– Я не могу тебя простить.
– Почему?
– Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.
Иньяцио смотрит на нее, не в силах ответить. Он обрек их на одиночество. Свое одиночество он облачил в золото и авторитет. Но она? Снова этот мучительный вопрос, безграничное, безмерное чувство вины перед ней.