Лишь одна музыка - стр. 43
Но вот он выдыхает свои первые легкие ноты, и мы трогаемся, allegro с большим brio[30].
Через минуту я забыл все свое недовольство, все положенные мне права и блага. Они не имеют отношения к этой прекрасной, жизнерадостной музыке. Мы играем первую часть без остановок и ни разу не запутываемся. В конце Пирс играет удивительные потоки быстрых восходящих и нисходящих гамм, потом следует грандиозный резонирующий аккорд всех пяти инструментов, и все завершается тремя более мягкими аккордами.
Мы смотрим друг на друга, сияя от счастья.
Эллен качает головой:
– Как же получилось, что я никогда этого не слышала? Как же этого никто не знает?
– Это восхитительно! – все, что может сказать Эмма.
– Спасибо, Майкл, – говорит Пирс, лучась от восторга. – Это настоящее открытие. Но надо и попотеть.
– Вы еще больше будете меня благодарить после второй части, – говорю я. – Это чудо что такое.
– Но это же было написано через двадцать с лишним лет после трио, – говорит Билли. – Что еще он писал в то время?
– Почти ничего, – говорю я, поскольку уже изучил этот вопрос. – Ну, что вы думаете? Avanti?[31]
– Avanti! – восклицают все, и после быстрой настройки наших инструментов и наших сердец мы входим в медленную часть: тему с вариациями.
Как хорошо играть этот квинтет, просто играть его, а не работать над ним – играть только для нашего собственного удовольствия, без нужды передать что-то кому-то вне нашего круга, без ожидания будущего концерта или слишком поспешных аплодисментов. Квинтет существует сам по себе и, однако, не может существовать без нас. Музыка поет в нас, а мы поем с ней, и каким-то чудом с помощью роя этих маленьких черных и белых букашек, живущих на пяти нотных линейках, человек, который вглухую трансформировал то, что он сочинил за столько лет до того, в те времена, когда еще слышал, говорит с нами через землю и воду и десять поколений, наполняя нас то грустью, то удивительным счастьем.
Для меня в этой музыке есть еще и другое. Так же как образ Джулии может отпечататься на сетчатке моего глаза через два движущихся автобусных стекла, ее образ возникает в паутине нот, трансформированных нашими руками в вибрацию – чувствующую, чувственную. Через лабиринт моего уха она встряхивает завитки моей памяти. Сила Джулии поддерживает мою руку, ее дух – мою игру. Но я так и не знаю, где она сама, и у меня нет надежды ее найти.
Я встретил Джулию ранней зимой, через два месяца после того, как приехал в Вену. Шел студенческий концерт. Она играла сонату Моцарта. Потом я сказал ей, как был заворожен ее игрой. Мы разговорились и обнаружили, что мы оба из Англии, однако из очень разных Англий, поскольку ее отец был профессором истории в Оксфорде. Ее родители встретились после войны – в Вене, как и мы. После недель борьбы с немецким языком было такое удовольствие, такое облегчение снова говорить по-английски, что я болтал гораздо больше обычного. Она улыбнулась, когда я сказал, что я из Рочдейла, – и почему-то я стал рассказывать о моем городе совсем по-другому, как никогда раньше. Я пригласил ее на ужин. Вечер выдался холодный, со снегом и слякотью, и Вена пребывала в своем серейшем и мрачнейшем виде. Мы пошли пешком в ресторан. Я поскользнулся, она удержала меня от падения. Инстинктивно я поцеловал ее – потрясенный самим собой в тот же момент, а она была слишком удивлена, чтобы возразить. Ее волосы укутывал серый шелковый шарф – она всегда любила шарфы. Я посмотрел в ее глаза, отвел взгляд и понял, как, наверное, поняла и она, что я пропал.