Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 3 - стр. 23

Но ему не дали договорить. Не дожидаясь реакции противника, ряженый киноактёр погорелого театра выхватил невесть откуда взявшийся большой медный таз на длиннющей ручке, предназначенный для варки крыжовенного варенья, размахнулся и что было сил опустил его на голову несостоявшегося интеллигента и состоявшегося помощника мэра. Набатный звон ударил и распространился по округе, поднимая население на бой и подвиг. Зоркие глаза чиновника пошли в разные стороны.

Так—то пригодился и инструмент, прихваченный когда-то из музучилища ворюгой Кропоткиным.

С криком: «Ну что ж, сыграем и споём, Корявый! – Кропоткин со всего размаху обрушил бесценную скрипку Страдивари на голову уже придушенного тазиком градоначальника. Пискнула дека. Запели античные струны. Полетела бесценная щепа. Лак зашелушился. На важной голове в одну точку сошлись глаза.

Говорил, говорил великий поэт о том, что только с третьего щелка вышибло ум у старика. А у этого молодого с первого вылетел, а быть может, и не было никакого ума у Патерстоновского помощника мэра, кто знает? А помощника мэра уже и не было. Было его бездыханное тело.

Ряженый Нерон оказался с бичом в руке поблизости. Он вопил с характерным прононсом и лупил чувствительным орудием по головам то ли буржуев, то ли чиновников, которые разбегались от него с жалобными гагачьими кликами.

– Упустили! Это ты, Кропоткин, упустил! Тут у них вертеп целый – шкафы с потайными ходами, катапульта в слуховом окне, слуги народные, мать их! Запорю в штольне! Ёсить!

– Ладно! Кончай! Поймаем! Не иголка в лепёхе, не уйдёт! – прошипел Гитболан, боевито сжимая кулаки. Потом вздёрнув приклеенную бородку, проследовал в следующее помещение.

Там он вытащил из-под стола какого-то типа. Язык, схваченный крепкими ручонками Кропоткина, извивался, как змея и был эмоционален, как самовар. Он видимо не разобрался, в чьи руки попал и посему нёс всякую околесицу.

– Сознаюсь! Каюсь! – кричал он с перекошенным лицом, вращая мавританскими глазами, – Всегда хотел порушить такое государство! Ничего в нём хорошего нет! Каюсь! Ловите! Вяжите! Везите! Немцы – в земле! Шведы – за морем! Монголов – в помине нет! Всё, что угодно, только не это! Надежды не было и нет, ни на кого! Я проиграл! О боже! Сдаюсь!

– Да нет, – мягко сказал Гитболан, прослушав текст, Не надо каяться! В этом каяться не надо! Вот что, милок, иди-тко-ты домой, спрячься там, и сиди семь дней тихо, чтобы мы случаем тебя снова не зацепили! Чего спужался? Не всё же кругом враги! Иди домой и никогда больше не служи такому, даже если тебя пороть стануть, не служи! Такому нельзя служить! Даже голодно будет – не служи! А хлеб тебе найдётся! Иди!

– Есть! – отчеканил чиновник, и исчез, приложив два пальца к растрёпанной шевелюре.

В актовом зале нарумяненный вождь мирового пролетариата вскочил на стол под огромным гербом города и кривым картавым ртом проверещал нечто похожее на Нострадамусовы пророчества.

Товагищи! Бгатья! Сейьги!

– Им Германию отдали, так они через пять минут пришли картины трофейные клянчить, совести никакой! – шипел Кропоткин другу.

– Неужели? – удивился Гитболан, – Неужели? И это мои наследники? Вах-вах-вах!

– Они считают жителей Сан Репы за полных кретинов!