Личное дело.Три дня и вся жизнь - стр. 64
Насторожил и тот факт, что в ходе следствия Ветров слишком уж охотно признавал свою вину и подробно описывал все подробности содеянного. Росло подозрение, не является ли это попыткой скрыть другое, возможно, еще более тяжкое преступление. Но тогда это так и осталось лишь версией, не нашедшей своего подтверждения. Прямых доказательств шпионской деятельности Ветрова получить тогда так и не удалось, хотя именно эта версия по целому ряду причин активно нами разрабатывалась. Поэтому Ветров и в камере продолжал оставаться под пристальным наблюдением.
Улик накапливалось все больше, а вскоре Ветров совершил роковую для себя ошибку: дал следствию необходимое доказательство, собственноручно написав письмо жене с просьбой проинформировать своих французских друзей обо всем случившемся с ним. Он опасался, как бы французы не начали разыскивать своего неожиданно пропавшего агента и тем самым не засветили его.
Письмо было нами перехвачено. Все стало на свои места. Остальное, как говорится, было уже делом техники. Ветрова срочно этапировали в Москву, где он под тяжестью неопровержимых улик дал подробные показания по поводу своей шпионской деятельности.
Выражаясь профессиональным языком, он был инициативником, то есть в свое время сам предложил услуги французским спецслужбам. В конце 1984 года Ветров был приговорен за измену Родине к высшей мере наказания.
В ходе расследования выяснилось, насколько топорно работали французы с Ветровым в Москве!
Остается только диву даваться, как все это просмотрела наша контрразведка! Кстати, полученный урок был в полной мере использован для того, чтобы сделать соответствующие выводы насчет эффективности системы наружного наблюдения в Москве, и французы (и не только они) сразу же почувствовали это на себе.
Ветров справедливо опасался, что, потеряв связь с ним, французы могут предпринять расшифровывающие его шаги. Его недавние покровители, нимало не заботясь о его судьбе, поспешили реализовать полученную от него информацию, чтобы нанести удар по нашим позициям в Париже, и пошли на массовое выдворение из Франции сотрудников советских учреждений. Типичная история предательства, которая, мягко говоря, не украшает ни одно из действующих в ней лиц!
Высшее политическое руководство СССР после долгих колебаний решило в конечном счете – к великому удивлению даже французской стороны – на ответные меры вообще не идти, ограничившись лишь заявлением резкого протеста.
До сих пор не могу понять мотивов подобного решения, принятого, кстати, Андроповым, ставшим к тому времени генеральным секретарем ЦК КПСС. Возможно, он полагал, что в случае ответных мер его, как бывшего председателя КГБ, могли заподозрить в небеспристрастном подходе, другого объяснения дать просто не могу. Тем более что МИД СССР и сам Громыко заняли правильную позицию и выступали за ответные меры, хотя и носящие ограниченный характер.
Когда в Париже наконец поверили, что советская сторона отказалась от ответных мер, то причины такого решения поставили всех в тупик. От нас, видимо, ожидали какого-то подвоха и даже пытались в неофициальном плане получить разъяснения по поводу столь странного поведения советской стороны. А когда все немного успокоились, то по всему миру прокатилась очередная волна выдворений, сопровождавшихся к тому же ограничением численности и прав сотрудников советских учреждений за рубежом.