Лежу неубитый, живой - стр. 2
– Багнета – это штыки, – перевёл Арон. – Не нравятся мне что-то такие разговоры…
– А шо? – не унимался Будка.
– Та не шо, а ты вже заткнися, – Арон продолжил по-украински.
– Хiба ти сам хохол? Тю-ю… Я тiльки на твою рожу глянув, одразу просiк: жидяра ты, ось хто!
– В СССР по закону все народы равны, – подал голос Коля Турочкин, юный студент-первокурсник с чересчур серьёзным лицом.
– Тiльки немає таких законiв, яки мають бути в наших iнтересах, – заключил Будка.
– И кто эти «наши», по-твоему? – спросил Коля.
– Як хто? Трудящi люди. Ось у мене в голодомор троє братiв померло, простих трудящих. А начальники в голодомор щи зi свининою хавали. Ось ти, жид, де був у трядцять третьому року?
– Где я был в тридцать третьем? – Арон будто совсем не замечал издевательского тона Будки. – На заводе работал. А ещё у меня в тридцать третьем первая книжка вышла.
– Вiршi писав? – на полуслове перебил Будка. – I добре годували за цi вiршi? Гляди який товстий вымахав.
Арон отличался огромным ростом, хоть и сложен был неуклюже. Но всё же его грузная фигура производила впечатление неодолимой силы; возможно, из-за спокойной уверенности во всём, что он говорил или делал.
– Ось я отримав з дому листа, в якому пишуть, шов дома всi голоднi, – расходился Будка. – Чому ми повиннi Фiнляндii допомогати?
Арон и сейчас смолчал, а Борис не сдержался:
– Ты, Будка, заткнись! По-хорошему прошу!
– А то шо? – Будка искренне удивился: для угроз Борис, несмотря на широкие плечи, был слишком интеллигентный молодой человек; с артистично зачёсанным чубом, который не примялся даже под грубым подшлемником. Его выразительные губы, ровный покатый лоб с откинутыми назад кудрями изобличали человека страстного. Однако голос звучал твёрдо. Сжав кулаки, Борис двинулся на Будку.
В этот момент вагон дёрнуло, Будка едва устоял на ногах, а Борис чуть не опрокинулся на спину, но успел присесть, опёршись ладонью об пол.
Над Борисом ещё посмеивались: в учебке не привыкший к морозам новобранец умудрился подхватить простуду, да такую, что пыхал жаром, как паровоз. Арону поручили его хорошенько пропарить в бане: если уж баня не поможет – какая война! Арон выполнил боевое задание с особым рвением: отходил Бориса веником так, что истрепал веник в клочья. А напоследок, умилившись, крепко облобызал болящего и сам потом долго смеялся: «Это что же получается? Я с голым мужиком поцеловался, ребята… Ой, только жене не сообщайте!»
Поезд остановился. Снаружи потянуло морозным воздухом и дымом – эти запахи были почти неотличимы друг от друга и совсем привычны. С улицы донеслись звуки обычной жизни: лай собак и отголоски будничной перебранки. На маленьких станциях люди говорили очень громко – по деревенской привычке докрикиваться до соседей. И даже здесь, на севере, не изменяли себе, разбивая возгласами размеренное и монотонное существование, состоящее из соседских и семейных ссор, неизмеримой тоски, редкой радости, ничего не значащих и очень значимых фраз, мыслей, чаяний…
Дверь теплушки кто-то резко распахнул снаружи, и вот, вместе с клубами морозного пара, в вагон затёк политрук невысокого роста, с гордо выпяченной грудью, в ушанке, надвинутой на глаза.
– Так, – он быстро пробежал острым взглядом по углам, по нарам, задержался на чадящей печке-буржуйке, вокруг которой согревались студенты в широченных, не по размеру шинелях, и зычно произнёс: