Леший. Хозяин Черного леса - стр. 5
Полночи они варились в том любовном котле на самом неудержимом огне. И когда рассвет уже близился, крался по серой и прохладной ковыльной степи к постоялому двору, глядя на красоту, раскинувшуюся перед ним в полумраке, при двух еще горевших свечах, он спросил:
– Бунтарь Емельян Пугачев проходил через ваши земли со своей ордой?
– Еще как проходил, – откликнулась она.
– И ты была тогда здесь?
– Была.
Она повернула к нему голову, и ее смоляные, насквозь влажные волосы тяжело рассыпались по шее и груди.
– Видела его хоть разок, хоть краем глаза?
– Еще как видела, – тем же вкрадчивым тоном ответила женщина.
– И как близко?
– Точно хочешь знать?
– Да что ты со мной играешь? Точно хочу.
Она приподнялась на локте, и одна тяжелая грудь ее широко прилегла на другую; женщина потянулась к нему и провела горячей ладонью по его щеке, ключице, груди, животу…
– А вот как тебя сейчас, барин.
– Что это значит?
– А ты догадайся.
– Боюсь, – честно ответил Протопопов Иван. – Боюсь, Инджира, даже думать о том…
– А ты не бойся. Чего такой пугливый?
– Говори же…
– Был он в моих объятиях, – с легкой насмешкой ответила она, – и лежал между бедер моих, и жадно ласкал и тискал мою грудь, и плечи мял, и горячо и страстно шептал слова и обещания. И вот эти вот бусы из яшмы он мне подарил – каждое сердечко за каждый день нашей любви. А ведь я просила его с собой меня взять, не взял, ждала его – да не судьба…
Протопопов даже не знал, верить ему или нет этой женщине. А почему бы и не поверить? А сам считал яшмовые сердечки на ее груди, жадно считал! За каждым из них, стало быть, история таилась! Объятий, поцелуев, обещаний! Конечно, так все и было, именно так! Кто же в своем уме пропустит такую хозяйку, кто пройдет мимо, не сорвав сладкий плод?
– Хочешь узнать, что он мне тогда сказал?
– Хочу, – честно ответил Протопопов. – Боюсь и хочу. Очень хочу!
– Ну слушай. А сказал он так: «Я ведь теперь либо пан, либо пропал, Инджира, – сказал он. – Мне теперь либо царицу на кол усаживать, да покрепче, чтобы трещала как репа блудница немецкая, и всех ее присных под топор и на дыбу, либо самому на тот же кол садиться. Другой судьбы нет». – «А что сердце тебе говорит?» – спросила я. Недолго он думал. «Мое сердце – тьма египетская», – рассмеялся тогда Емельян, глядя мне в глаза. «Это мне известно, – сказала я. – Ну так и меня услышь: если умрешь, хоть в образе черта, но вернись ко мне, – сказала я тогда ему. – Потому что люблю тебя». А утром он ушел в поход. Говорят, свезло ему: помер нестрашно под топором, царица-то ему иного желала – мучить собралась всем на потеху дни напролет.
– Видел я, как он помер, – вдруг сказал Протопопов.
– Видел?!
– Был я там, на Болотной площади, как и вся Москва. Всё хотелось увидеть собственными глазами! Его колесовать должны были по приговору, но палач словно забыл о том и первым делом отсек ему голову. И только потом отрубили твоему бунтовщику руки и ноги, а голову тотчас же на пику надели.
– Стало быть, так закончил жизнь мой Емельян…
– Стало быть, так. А за ним и всех его присных в одну минуту. Кого в петле болтаться оставили, кому голову с плеч, а иным еще помучиться пришлось – им на колесе руки и ноги ломали. После той казни я решил, что наступит день, и отправлюсь я по его дорогам и буду писать о нем. Вот к тебе и попал.