Леопард. Новеллы (сборник) - стр. 38
– Падре Пирроне просит разрешения видеть ваше сиятельство. Говорит, срочно. Он дожидается около ванной, когда ваше сиятельство выйдут.
Князь не знал, что и подумать. Если случилась беда, лучше услышать о ней сразу.
– Скажите, чтоб не ждал, пусть заходит.
Спешка падре Пирроне встревожила дона Фабрицио; частью по этой причине, частью из уважения к духовному сану он поспешил вылезти из ванны, чтобы успеть закутаться в банную простыню, прежде чем войдет иезуит. Не тут-то было: падре Пирроне вошел как раз в ту минуту, когда он, уже лишившись эфемерного покрова из мыльной пены, но еще не завернувшись в простыню, возвышался посреди ванной совершенно голый, как Геркулес Фарнезский[77], с той лишь разницей, что от его тела шел пар, а с шеи, рук, живота, бедер стекали ручейки, точно с одной из альпийских громад, где берут начало Рона, Рейн или Дунай. Вид князя в костюме Адама был для падре Пирроне внове. Привыкнув благодаря таинству покаяния к душевной наготе, иезуит имел гораздо меньшее представление о наготе телесной; и если он и бровью не повел бы, услышав на исповеди, скажем, признание в кровосмесительстве, то зрелище невинной наготы стоявшего перед ним великана повергло его в смущение. Пробормотав извинения, он поспешил было ретироваться, но дон Фабрицио, злясь на себя, что не успел вовремя завернуться, естественно, излил свое раздражение на него:
– Не глупите, падре, лучше подайте мне простыню и, если вас это не затруднит, помогите мне вытереться. – Вспомнив один из прошлых споров в обсерватории, князь не удержался и добавил: – Послушайтесь моего совета, падре, примите и вы ванну.
Довольный тем, что сумел дать гигиенический совет тому, кто беспрерывно давал ему советы нравственные, он успокоился. Верхним краем полученной наконец простыни он вытирал голову, лицо и шею, а нижним пристыженный падре Пирроне тер ему в это время ноги. Но вот вершина и подножие горы уже сухие.
– Теперь садитесь, падре, и рассказывайте, почему вам так срочно понадобилось говорить со мной.
Покуда иезуит усаживался, дон Фабрицио собственноручно осушал интимные места.
– Дело в том, ваше сиятельство, что на меня возложена деликатная миссия. Кое-кто, кого вы очень любите, пожелал раскрыть передо мной свою душу и поручил ознакомить вас с его чувствами, надеясь, возможно напрасно, что уважение, которым я имею честь пользоваться…
Нерешительность падре Пирроне тонула в бесконечном словесном потоке.
Дон Фабрицио потерял терпение:
– Да скажите же наконец, падре, о ком идет речь? О княгине?
Поднятая рука князя, казалось, означает угрозу; на самом деле он поднял ее, вытирая подмышку.
– Княгиня устала, она спит, я ее не видел. Речь идет о синьорине Кончетте. – Пауза. – Она влюблена.
Сорокапятилетний мужчина может считать себя молодым до той минуты, пока не обнаружит, что его дети вступили в возраст любви.
Князь почувствовал себя старым; он забыл о милях, которые покрывал на охоте, о возгласе «Иисус Мария!», который ему ничего не стоило вызвать у жены, о бодром самочувствии после столь долгого и мучительного путешествия; внезапно он представил себя седым стариком, приглядывающим за ватагой внуков, когда те верхом на козах катаются по газону виллы Джулия.
– А почему эта дура вздумала откровенничать с вами? Почему ко мне не пришла? – Он даже не спросил, в кого влюблена Кончетта, ему это и так было ясно.