Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий - стр. 20
Сижу до луны. Она появляется нежно-прозрачная, беззащитная, почти незаметная на бледном фоне, а огромное багряное солнце ещё только готовится утонуть в море. Потом луна остаётся на небе одна, и чем оно темнее, тем ослепительнее и бессердечнее становится её крепкое лицо, на котором проступает тень Каина, держащего на вилах брата Авеля. Далёкие звёзды мигают, словно у них тик.
Заворожённо гляжу на буйство стихии, и, уже уходя, всё оглядываюсь: волны без устали продолжают биться о берег с прежней силой. От чего же устало твоё сердце, Кирюша? Неужели от любви? Вдруг до сумасшествия захотела прильнуть к его могиле.
Кладбища тем пышнее, чем показушнее верит нация. Самые красивые в Италии – grande cimitera похожи на выставку роскошных скульптур, этим мастерством у нас мало кто так хорошо владеет. Самые простые кладбища у мусульман – небольшие столбики. Православные несут мёртвым цветы, еду, водку, слёзы – разве это не попытка внушить себе, что иллюзия – именно жизнь, а не вечность? Увольте меня от абсурда – я ещё жива и не очень брезгливым могу дать себя пощупать, но после смерти предпочитаю, чтобы мой прах заключили в вазу. Жаль, крематория в Сочи нет.
Сельский погост пыльный и унылый. Не верится, что мятежный дух способен найти здесь приют. Нет, Кирюша где-то в другом месте, он никогда не умирал, а просто ушёл туда, откуда не возвращаются. Неужели там настолько хорошо? Иногда меня подмывает крикнуть в полный голос: «Кира, кончай валять дурака, я соскучилась!» Он так меня любил, что, не сомневаюсь, предпочёл бы раю. Значит, там ничего нет. Тогда где же ты, Кирюша?
Земляной холмик, потрескавшийся от жары, сторожит серая гранитная стела с закрученной кандибобером позолоченной веточкой – предел фантазии местных умельцев. Меня охватывает жгучая горечь несправедливости – уходят хорошие люди, а подонки живут бесконечно и редко болеют. Всегда относилась к собственной персоне без пиетета и не стану лгать, что испытываю сочувствие к себе – ведь это я жива и это мне плохо, а Кириллу хорошо, он ушёл первым, я ему – цветочки, фото целую, а он мне фигу – всё, мол, отдал при жизни. Ладно. В забвении сравняемся.
Беру билет на самолёт до Москвы, чтобы развеяться. Это движение души очевидно, но за ним скрывается желание навестить прах первого мужа на Новодевичьем, благо кладбище мемориальное, почти в центре Москвы, и мои ноги с нагрузкой справляются сносно.
Когда белая колонна издали проглянула между чёрных надгробий, сердце сделало кульбит и зачастило. Рана моя вдруг оказалась так свежа, словно Дон умер вчера, но застав на мраморе засохший букет, злюсь: неужели, кто-то ещё помнит скрипача, популярного в звонкие шестидесятые, увы, прошлого века? Какая-нибудь перетраханная тёлка. Где она была, когда он стенал по ночам: «Лю-ю-ю-ди!»? Ах, ты мой родной, единственный и неповторимый!
Долго сижу на скамейке между могилами. Безгласны ветры, и земля внизу тиха, как смерть. Постепенно успокаиваюсь, ноги отдыхают, на душе просторно. Подкралась дрёма… Вздрогнула и очнулась от странной мысли: думая о Доне, я одновременно была и здесь, и там, в том времени счастливой печали, когда мы оба были живы.
Проходящая мимо немолодая пара вдруг останавливается, и женщина в старомодном кожаном пиджаке говорит спутнику: