Лента Мёбиуса - стр. 10
– Не знаю, может, и так. Я иной раз думаю, за что мне счастье такое лагерное выпало? Уж не наказание ли это за войну в Сирии, за участие в ней? Война-то чужая была – пусть бы сирийцы и разбирались между собой, и нечего мне было влезать к ним. Имел полное право отказаться, а нет, согласился, денежек зашибить хотел – там ведь прилично платили, в России большинству такие заработки и не снились. Чтобы потом с этими деньжатами на гражданке получше устроиться. Вот и устроился!
Ничего не ответил Пётр на мои рассуждения, наверное, был занят своими думами.
На второй день нашего пребывания у Карвы, часа в три пополудни, пошёл затяжной дождь, довольно сильный, и мы до ночи сидели в палатке, поставленной под елью, пили горячий чай, восполняя убыль тепла, отнятого рекой, и вели всяческие разговоры про жизнь.
– Карузо, вот ты был в Сирии! – сказал Пётр, между прочим. – Что тебе больше всего запомнилось в этой стране?
– Мне лично?
– Да, именно тебе.
– Больше всего запомнились два «ж»: жара и жестокость воюющих сторон по отношению к противнику.
– Ты имеешь в виду боевиков?
– Сипай, все там были хороши и в жестокости, и даже в зверствах – никто ни в чём не уступал друг другу. Гражданская война – это такая штука, она особенно всех озлобляет и заставляет видеть в противнике изменника, подлежащего уничтожению.
– Ну а тюрьмы там есть?
– Где же их нет? Без них нельзя, какая бы ни была страна, она без таких заведений и месяца не продержится; надо же куда-то девать всякого рода уголовников: убийц, грабителей, мошенников. В Сирии тюрем предостаточно.
– А тюремщики, Карузо, они такие же, как у нас, или другие по отношению к заключённым?
– Разница с нашими есть, конечно, и заметная.
– И в чём она состоит?
– Как бы сказать получше… Представь себе различие между лютой стужей и испепеляющим пеклом. Представил? Что хлеще и быстрее угробит человека? Вот, примерно, такой же контраст между их тюремщиками и нашими.
Пётр помолчал немного, обдумывая, видимо, мои слова, а потом сказал:
– Интересно, Карузо, как бы ты относился к зэкам, будучи тюремным надзирателем?
– Не стал бы я им ни за что, даже если бы меня приневоливали к этому.
– Но под угрозой смерти стал бы?
– Да, Сипай, если только при таком условии: под угрозой смерти.
– Так вот я и спрашиваю, как бы ты вёл себя, будучи тюрьманом в том же «Полярном медведе»?
Дождь продолжал лить с прежней силой, а в палатке под елью, возле крохотного костерка было сухо, тепло и улежно, и мы чувствовали себя почти счастливыми.
Я добавил себе в кружку чаю, отпил глоток, затем другой и сказал:
– Моё поведение свелось бы к тому, что устроил бы тебе побег.
– Только мне?
– И тебе подобным – осуждённым безвинно. И Филиппу Никитичу Татаринову заодно.
– Татарину, лагерному смотрящему?
– Да, ему. Справедливый человек на редкость, хоть и мафиози. И сам я вместе с вами рванул бы в бега. И Жилу – Михаила Болумеева – взял бы с собой.
Пётр вытаращил глаза, глядя на меня.
– И Жилу, этого урку конченого!
– Его. Он же правая рука Никитича; тот без Болумеева с места не тронулся бы.
– Ты серьёзно всё – о таком устроительстве побега, фактически массового?
– Более чем, как на духу говорю. Всю свою службу тюрьманом, как ты сказал, посвятил бы этому.
В своё время я немало начитался книжных рассказов о золотоискателях и случаях их ограбления и даже убийства разными бродягами и бандитами. Поэтому я постоянно был настороже и каждое утро – и вечером тоже, перед сном – с пистолетом наготове обходил окрестности нашей стоянки – по обе стороны Нерямы. На случай появления непрошеных гостей.