Лента длиною в эпоху. Шедевры советского кино - стр. 16

Звезда ведет его в театральную Москву.

И приводит не в Академию Генштаба, куда он, красноармеец ярких способностей, послан доверчивым фронтовым начальством изучать японский язык, а в Первый рабочий театр Пролеткульта. Письма к матери

Киноклассика на все времена: великие кадры из фильма «Броненосец Потемкин» 1920–1921 годов с трогательной наглядностью демонстрируют одержимость молодого человека творчеством или – точнее – стремлением к самовыражению во что бы то ни стало.

«Через революцию в искусство!» Из бытовой сатирической пьесы классика XIX века А.Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» Эйзенштейн делает современное, шокировавшее Москву политобозрение «Мудрец».

Но игра молодых сил и озорная эксцентриада вскоре должны уступить второй половине формулы, то есть: «Через искусство к революции!»

Эйзенштейн рассказывает: «С этим же театром мы врастаем (1924) в первую киноработу "Стачку" ("К диктатуре") – цикл картин по истории партии».

«По истории партии» – пожалуй, преувеличение, дань 1939 году, когда писалась «Автобиография», а вся страна уже обязана была проходить и заучивать «Краткий курс истории ВКП(б)». Но в изначальном пропагандистском характере замыслов революционного триптиха Эйзенштейна – «Стачка», «Броненосец Потемкин», «Октябрь» – сомневаться не приходится. Это были партийно-правительственные заказы и «приказы по армии искусства» (Маяковский), выполненные со всем темпераментом и пылом.

«Броненосец Потемкин» считают первым отечественным цветным фильмом: флаг на каждой копии картины раскрашивали вручную

Ранние фильмы Эйзенштейна – произведения принципиально нового жанра: революционной (или «историко-революционной») киноэпопеи, не имевшей предтеч ни на русском дореволюционном экране, который Эйзенштейн презирал и игнорировал, ни даже в великой «Нетерпимости» Д.У. Гриффита, монументальной философской фреске, по которой Эйзенштейн учился кинематографу.

Полный отказ от традиционного сюжета («индивидуальной драмы»), конфликты, прямо отражающие противостояние революции и контрреволюции, движение масс взамен борьбы характеров и т. п.

Уже высказывалось мнение, что кинокамера Эйзенштейна как творца эпопеи – это «точка зрения очевидца». Историческое событие прочувствовано здесь как факт автобиографии, как личное переживание. Тем самым устранена традиционная граница между эпосом и лирикой, между эмоцией социальной и эмоцией индивидуальной.

Для Эйзенштейна сама революция, сама история являются одновременно и объектом и «субъектом» изображения. Попробуем же более пристально всмотреться в способ переноса реального события на экран.

Наверное, никто не поставит в вину художнику бравурный финал «Броненосца Потемкина»: образ победоносного корабля, который рассекает волны, как бы вплывая в темноту зрительного зала – «в бессмертие», «в вечность».

Броненосец «Потемкин» плывет в бессмертие – всемирно прославленный финал фильма, патетический образ Победы

В действительности, как известно, восстание на «Потемкине» было подавлено и революция тоже. Матросские вожаки были расстреляны. Но символика, эмблематика фильма совершенно законны – на то творческая воля художника.

Теперь обратимся к следующей картине – к «Октябрю», где документализм должен был сочетаться с интеллектуальными «сериями» кадров, предназначенными воплощать некие общие понятия – «Бог», «Восхождение к власти» и т. п. Хотя фильм декларировался в качестве объективной хроники 1917 года, в нем «точка зрения очевидца», позиция летописца-наблюдателя изменяются.