Ленинградцы - стр. 11

– Интересно, что это такое? – интересуется милиционер.

– Алиментарная дистрофия, – доносится из коридора. – Батюшки-светы!

Сразу же начинается вполне привычное мне шевеление. Нас грузят на носилки, причём неизвестная мне ещё коллега приказывает грузить на одну каталку, что очень разумно. Затем меня и Алёнку очень бережно перекладывают на что-то более напоминающее именно больничную каталку.

– Значит, так, – громко, но быстро произносит коллега. – Милиция здесь, очень хорошо. У обоих детей истощение, возможно, и дистрофия. Не вижу эмоций, значит, или долго били, или давно не кормили, это вопрос к опекунам. Здесь у нас разбита голова мальчика, и непонятно что ещё с девочкой. Можете работать.

Милиционер отвечает очередной матерной тирадой, сводящейся к тому, что он задачу понял. А нас как-то очень аккуратно увозят, насколько я понимаю, по направлению к машине. Интересно, куда нас? Хотя понятно, вариантов-то немного…

– Папа, а меня от тебя не заберут? – спрашивает меня доченька.

– Не заберут, Алёнушка, – отвечаю я.

Даже если кто-то и услышит, подумает, что дети играют, мало ли какие игры могут быть? Но меня это не беспокоит. С трудом подняв руку, я глажу Алёнку, отчего она зажмуривается. В этот момент мы попадаем внутрь очень необычно, футуристично выглядящей машины, меня перекладывают так, чтобы я лежал рядам с Алёнкой моей, а не на ней, и хлопает задняя дверь.

– Что делать-то, Вера Петровна? – интересуется молодой то ли медбрат, то ли фельдшер.

– Кусочек хлеба им дай, есть у тебя? – советует коллега, оказавшаяся дамой лет под пятьдесят. – А нет, в булочную заедем. Так, что тут у нас…

Она внимательно осматривает нас, а я негромким голосом, через силу, рассказываю ей, что именно она видит. Алиментарную дистрофию второй степени она видит, разбитую голову, авитаминоз, ну и далее по списку. Коллега внимательно смотрит мне в глаза, после чего медленно кивает.

– Ваня! – зовёт она кого-то. – Сообщи: случай необычный, везём в военно-медицинскую.

– А если будут возражать? – интересуется кто-то, кого я не вижу.

– Нахрен, – вежливо отвечает Вера Петровна. – У нас тут, по сути, два блокадника, какая детская с ними справится?

И над головой резко, тревожно, пронзительно заводится сирена, а машина набирает ход. Сколько раз я так же… Но не опасно ли включать такую сирену? А вдруг наведутся? Я уже хочу что-то сказать, но коллега раскрывает рубашку у меня на груди, чтобы что-то приклеить к коже, а на Алёнке задирает платье, на что дочка не реагирует. Она хорошо знает, что тётя в белом халате плохо не сделает. Привыкла она к этому.

Нам дают хлеб. Он серый, непривычный, но всё равно я беру себя в руки и сначала кормлю Алёнку. Маленькими, микроскопическими кусочками кормлю её, хотя нам бы сейчас не хлеба, а бульончика прозрачного, но пока есть хотя бы хлеб, я даю кусочек за кусочком своей доченьке. В дверях застыла упитанная, как все здесь, медицинская сестра, на которую я только оглядываюсь.

Наши кровати стоят рядом, потому что в одну не положено по инструкции, но Алёнка просто не может без папы. Как-то это понимают коллеги, хотя чего здесь не понять-то… Моя маленькая послушно ест, привычно беря из моих рук хлеб. Я знаю – много нельзя, поэтому просто прячу под подушку остаток, взяв себе совсем немного. Доченька сосёт оторванный кусочек корочки, а я, жёстко взяв себя в руки, питаюсь, и кажется мне, что даже время застывает в эти минуты. Медсестра у дверей только всхлипывает.