Легионер. Книга третья - стр. 27
Причина была вот какая: до Пазульского дошли слухи, что старший надзиратель Херсонского централа Назаров собирается в отставку. Здоровье у него было по-прежнему отменным, но случай поставил крест на его карьере: распарившись как-то в баньке, Назаров выдул целый жбан ледяного пива и в результате напрочь потерял голос. Начальство потерпело безголосого надзирателя сколько возможно, потом развело руками – должность зычного голоса требует, а не шипения.
Со дня на день Назаров должен был уйти в отставку, Пазульский, прослышав про это, поспешил за решетку.
Потом его не раз спрашивали: зачем, мол, в тюрьму-то торопился? Назарова на воле сподручнее было даже зарезать. К тому же за убийство партикулярного лица смертной казни не полагалось… Но Пазульский решил выдержать форс, сдержать свое слово там, где его давал – в Херсонском централе… А петля его, по всей видимости, не пугала.
Но это было потом. А пока весь централ, затаив дыхание, ждал развития событий – либо обещанной расправы лихого Пазульского с Назаровым, либо сходняка с ножами за несдержанное слово молодого атамана. И ждал, надо сказать, недолго: несмотря на постоянные обыски, Пазульский нашел-таки возможность сохранить «заточку» и подобраться к Назарову.
Все случилось как по заказу. Расстроенный скорым концом своей карьеры, Назаров в последние дни службы бдительность подрастерял. Да и к стакану стал прикладываться, объясняя товарищам, что на службе не пьет, а только горячим грогом лечится. Пытается голос прежний, стало быть, вернуть. Товарищи с начальством уж и рукой на бедолагу махнули: пусть его!
В такую-то минуту глубокой задумчивости брел как-то Назаров по тюремному двору в надзирательскую, едва поглядывая по сторонам, и очнулся от невеселых дум только при виде фигуры арестанта, сломавшегося в поклоне чуть не пополам. Была в том поясном поклоне столь явная насмешка, и Назаров остановился, присмотрелся к фигуре. Прошипел:
– А ну, разогнись, морду покажи, сволочь! Кто таков будешь? Чего тут цирк устраиваешь, негодяй?!
Фигура послушно разогнулась, и Назаров немедленно узнал в ней Пазульского.
– А-а, вернулся, брат Пазульский! Как ни бегал, а все одно вернулся, ублюдок польский!
– Дозвольте доложить, вашь-бродь, вернулся! – весело отрапортовал Пазульский. – Все опасался опоздать, так уж спешил, так спешил, ваш-бродь!
– Опоздать боялся? Куда опоздать-то? – Назаров закашлялся, схватился за горло.
– На казнь твою опоздать, ваш-бродь, мною обещанную! – снова сломался в шутовском поклоне арестант. И тут же ерничать перестал, глянул вверх исподлобья, коснулся длинными пальцами разношенной обувки – и стремительно разогнулся, уже с острой как бритва заточкой в руке. Рванулся вперед, мимо опешившего конвоя, длинно взмахнул рукой – и рассек надзирательское горло, как и обещал, от уха до уха.
Тело Назарова еще нелепо махало руками и загребало ногами, когда опомнившийся конвой схватил бунтовщика, кинул на землю, прижал руки сапогами. А Пазульский весело, скороговоркой, предостерегал:
– Только глядите, братцы-солдатики, прикладами не машите! А то ведь и вас такая же смерть лютая дожидаться станет… Тащите меня в карцер!
От неминуемой тогда петли Пазульского спасло вскоре случившееся рождение в монаршей семье великого князя: по этому случаю был издан царский манифест, дарующий прощение всем убийцам. Прощение, правда, было сомнительного свойства: смертная казнь Пазульскому была заменена на бессрочную каторгу без права помилования.