Лайла - стр. 2
Тру, тру, тру, пока в ухе скрипит жизнеутверждающая виолончель. Собираю в мусорный мешок обрывки пластыря, тяжелые от крови хирургические тампоны, о-о-о, а вот и пакет из-под эндотрахеальной трубки… наверно, он сейчас умирает. Как же так, мой хороший? Как же так, мой прекрасный «Апероль»?..
А вот я никогда не умру. Ни-ког-да. В этом слове есть что-то посильнее смерти. Любая человеческая клетка имеет свой срок годности, так называемый предел Хейфлика – клетка способна делиться ограниченное количество раз, причем, каждая новая клетка будет заведомо хуже оригинала, на генном уровне. Как ксерокс – качество первой копии еще приемлемое, а вот копия с копии уже… хм. Для моих клеток предела Хейфлика не существует. Они могут делиться бесконечное количество раз, а при необходимости – делиться и обновляться с невероятно высокой скоростью. На самом деле, для природы в этом нет ничего удивительного – такой же способностью обладают все раковые клетки. Метафорически, можно сказать, что я одна сплошная ходячая саркома. Кровожадная и злая. Вампирша со страстью к высокой науке. И к Мэттью.
Виолончель в наушниках утихает, включается следующий трек.
Булькаю шваброй в ведре, отжимаю, снова тру. Тру, тру, тру, чувствуя слезу на щеке, и беззвучно подпеваю Пинк с Лили Аллен: «Тру-у-у лав, тру-у-у лав, ит маст би тру-у-у лав, трам-пам-пам-пам-пам-пам-пам-па-а-ам…»
Хейфлик – это профессор анатомии. В девяносто четвертом он опубликовал книгу «Как и почему мы стареем». Если найти са-а-амое первое издание, затем открыть одну из са-а-амых последних страниц и прочитать список «Над книгой работали», можно обнаружить меня среди корректоров. Я прочитала этот чудесный труд от корки до корки и так воодушевилась, что поступила на медицинский, но довольно быстро охладела к учебе – в больницах и госпиталях мне всегда было гораздо интереснее, чем в лекционных аудиториях.
«Тру-у-у лав, тру-у-у лав, ит маст би тру-у-у лав…»
Мне так страшно, что хоть вой. Скорее всего, он уже умер. В смысле, не Хейфлик, а Мэтт. Два пулевых в живот – это не шутки. Да еще и левый верхний квадрант. Селезенка наверняка в клочья. Стрелял кто-то из банды Алистера, я уверена. Мэтт прибыл в город, чтобы поймать меня, но по ходу зацепил местного воротилу – возобновил расследование по одному старому-престарому делу, разозлил Алистера…
Это все я виновата. Все я. Не сдержалась. Нагадила там, где живу – прирезала местного мужика. Я не хотела, правда! Он сам ко мне полез, да так, что у меня пальто затрещало! Уродец. Я шла домой со смены, по темному проулку, а он схватил, поволок, еще и рот зажал, дурашка. Я с трудом сдержалась, чтоб не отожрать ему руку прямо там, в проулке, кое-как дотерпела до его дома. Притворилась испуганной и покорной, разделась сама, сложила шмотки стопочкой, прикрыла их пакетиком, чтоб не забрызгать, и попросилась в душ. Дурашка разрешил, но поперся следом… надо было его придушить! Или свернуть шею! Или шарахнуть башкой от унитаз! Зачем я его прирезала, зачем?! Дважды полоснула по горлу, крест-накрест, будто подпись свою поставила!..
Уродец оказался гипертоником – кровь брызнула на стену широким веером. Я набрала пригоршню, попробовала, но тут же сплюнула – вкус был еще омерзительней, чем запах. Надо было его придушить… идиотка! Уродца нашли, сообщили куда следует, и Мэтт, конечно, тут же примчался-закрутился-завертелся ищейкой, нарвался на Алистера и получил пулю. Вернее, две.