Лавсаик Святой Горы - стр. 13

. И вот, поспешив в храм с первыми звуками била, я занял первую стасидию новоначальных[60] на правой его стороне, откуда мог беспрепятственно внимать службе и видеть отца Геронтия, чье место, как сказали мне, было возле игуменской стасидии. Стояла глубочайшая тишина. Безмолвные фигуры монахов напоминали каменные изваяния. Вскоре началась служба. И, когда после Шестопсалмия и троичнов[61] седовласый Геронтий возгласил: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение»[62], сердце мое возликовало, кости же пришли в трепет от сладостного его пения. На словах: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний?» – я увидел, что дивный певец отирает слезы. А дойдя до заключительного тропаря первой песни: «Всесвятая, надежде и предстательство Тебе поющих, возми бремя от мене тяжкое греховное…»[63], он воздел руки к образу Всецарицы и со многим плачем, но и сыновним дерзновением устремил благоговейный взор на пречистый Ее лик.

Прочие песни, по обычаю Святой Горы, исполняли, сменяясь на каждой, другие отцы. Когда же после синаксаря[64] настал черед жития преподобной Марии Египетской, я заметил, что неподвижные дотоле монахи пришли в движение и старейшие из них стали перемещаться поближе к чтецкой разложке[65].

В киновиях это житие читает, ввиду особой его важности и назидательности, сам игумен. Но, поскольку настоятель из России не знал греческого, на котором в ту пору совершались в Русике первые и главнейшие чтения, читать выпало старцу Геронтию как старейшему из эллинов.

Немало слышал я искусных чтецов, но должен признать, что и доныне не встречал ни у кого такой интонации и такого дара доносить текст до слушателей. Незабываемое зрелище являли собой и старцы-монахи, особенно русские, которые сгрудились перед разложкой и, преклонив колени или опустившись на корточки, не отрывали немигающих взоров от отца-типикаря, хотя он и изредка останавливался, чтобы откашляться или перевести дух. Плохо понимая текст, они, несомненно, были глубоко захвачены тем, что слышали. И, пока продолжалось это несравненное чтение, голос старца становился все более вдохновенным, в нем нарастало сердечное сокрушение. А дойдя до беседы преподобной Марии с аввой Зосимой, когда он вопрошал ее: «Скажи мне, преподобная Божия», она же отвечала: «Узнай же, авва…», дивный чтец и сам содрогнулся от всхлипывания, которое тотчас перешло в передавшееся всем безудержное рыдание. Подоспевший игумен взял Геронтия за руку и отвел в его стасидию.

У меня же, тогда двадцатидвухлетнего, сердце пламенело радостью, смешанной с печалью, и я вообразил, будто вижу и слышу самого авву Зосиму в беседе с преподобной матерью. Правда, не чуждый лукавой критики ум нашептывал мне, что великое умиление, с каким читались канон и житие, связано с содержанием чтения и не может быть постоянным. Но, расспросив братию, я узнал, что отец Геронтий имел его своим спутником всегда. По роду служения он проводил дни и ночи в храме, свободные же минуты коротал в притворе. И во время этого непродолжительного отдыха левая рука старца перебирала четки, а правая утирала слезы большим куском полотна, которое затем прополаскивалось им в море.

От пожилого монаха, земляка блаженного, я узнал следующее. Когда он (в миру звавшийся Георгием) был молод и владел имением в предместье родной Кидонии (Малая Азия), случилось, что некий варвар – турок или, скорее, татарин, перебравшийся туда из России, как многие его соплеменники, после Крымской войны, – напал с преступной целью на собиравшую дикие овощи девицу-христианку. Бросившись на помощь несчастной, Георгий убил злодея, после чего удалился на Афон – для пущей безопасности в Русик, где и принял монашество с именем Геронтий. По свидетельству нескольких собратий, знавших его все пятьдесят лет, он всегда был мирен, тих и нимало непричастен распрям, случавшимся между греками и русскими. И, когда последние взяли верх, а греки, получив немалые деньги от них, удалились, чтобы обосноваться в другом месте, блаженный не внял соблазну и остался на месте своего покаяния как верный служитель Церкви и страж благочиния. Прожив целых восемьдесят семь лет, он почил о Господе в 1918 году и доселе пребывает в памяти братии как благоговейный монах. И да не соблазнится никто убиением иноплеменника, о котором мы рассказали, ибо имеем перед собой примеры пророка Моисея, преподобного Моисея Мурина и иных святых. Ведь, по слову Божию,