Лавр - стр. 7
В начале второй седмицы Арсениевых лет отец привел мальчика к Христофору.
В слободке неспокойно, сказал отец, ждут морового поветрия. Пусть мальчик здесь побудет вдалеке от всех.
Побудь и ты, предложил Христофор, и жена твоя.
Имам, отче, пшеницу жати, где бо зимою брашно обрящем? Только плечами пожал.
Христофор растолок горячей серы и дал ему с собой, чтобы принимали в яичном желтке и запивали соком шиповника. Велел окон не открывать, а утром и вечером раскладывать во дворе костер на дубовых дровах. Когда затлеют уголья, бросать на них полынь, можжевельник и руту. Всё. Это все, что можно сделать. Христофор вздохнул. Блюдися сея скорби, сыне.
Глядя, как отец идет к телеге, Арсений заплакал. Как невысокий, прыгающей походкой идет. Полуприсев на борт, забрасывает ноги на сено телеги. Берется за вожжи и чмокает лошади. Лошадь храпит, дергает головой, мягко трогает. На утоптанном грунте копыта звучат глухо. Отец слегка покачивается. Обернувшись, машет. Уменьшается в размерах и сливается с телегой. Превращается в точку. Исчезает.
Что убо плачеши, спросил мальчика Христофор.
Зрю на нем знамение смертно, ответил мальчик.
Он плакал семь дней и семь ночей. Христофор молчал, потому что знал, что Арсений прав. Он тоже видел знамение. И еще знал, что его травы и слова здесь бессильны.
В полдень восьмого дня Христофор взял мальчика за руку, и они направились в Рукину слободку. Стоял ясный день. Они шли, не приминая травы и не поднимая пыли. Словно на цыпочках. Словно входя в комнату с покойником. На подходе к Рукиной слободке Христофор достал из кармана вымоченный в винном уксусе корень дягиля и разломил его на две части. Половину взял себе, половину дал Арсению.
Вот, держи во рту. С нами Божья сила.
Селение встретило их воем собак и мычанием коров. Христофор хорошо знал эти звуки, их нельзя было спутать ни с чем. То была музыка чумы. Дед и внук медленно шли по улице, но только собаки рвались с цепей им навстречу. Людей не было. Когда они приблизились к дому Арсения, Христофор сказал:
Дальше не ходи. Здесь в воздухе смерть.
Мальчик кивнул, потому что видел ее крыла. Они витали над домом. Разогретым воздухом дрожали над коньком крыши.
Христофор перекрестился и вошел во двор. У ограды лежали снопы необмолоченной пшеницы. Дверь в избу была открыта. Под августовским солнцем этот зияющий прямоугольник выглядел зловеще. Из всех красок дня он вобрал в себя только черноту. Всю возможную черноту и холод. Попав туда, как можно было остаться в живых? Поколебавшись, Христофор сделал шаг к двери.
Стой, раздалось из темноты.
Этот голос напоминал голос его сына. Но только напоминал. Как будто кто-то, не его сын, этим голосом воспользовался. Христофор не поверил ему и сделал еще один шаг к двери.
Стой, убью.
В темноте раздался грохот, и, словно выпав из чьей-то руки, о дверной косяк ударился молоток.
Дай осмотреть вас, прохрипел Христофор.
У него перехватило горло.
Мы уже умерли, сказал голос. И непричастны живым. Не входи, чтобы Арсений выжил.
Христофор остановился. Он слышал, как пульсирует на виске вена, и понимал, что сын говорит правду.
Пить, простонала из темноты мать.
Мама, крикнул Арсений и бросился в избу.
Он зачерпнул из бадьи воды и подал упавшей с лавки матери. Он целовал ее желеобразное лицо, но она словно спала и не могла открыть глаз. Он пытался оторвать ее от пола и ладонями чувствовал воспаленные узлы ее подмышек.