Ларец кашмирской бегумы - стр. 12
Коля осмотрел себя – от пребывания на грязном полу ни китель, ни бриджи не пострадали. Он хотел отряхнуть колени и обнаружил, что сжимает в правой руке давешнее «яйцо». Прапорщик поставил механическую игрушку на прилавок и, припомнив, как это делал «Элмер Бут», нажал на острый конец. Безделушка отреагировала и на этот раз: бронзовая скорлупа с мелодичным звоном распалась надвое, открыв взору сверкающие внутренности. Прапорщик осторожно, двумя пальцами сдвинул половинки скорлупы – и те сомкнулись, оставив едва заметную щель.
Владельца лавки нигде не было видно. Коля решил было, что он спрятался в подсобке – но та была заколочена досками, криво, наспех, причём гвозди вгоняли прямо в филёнки. И было это не сегодня – шляпки успели покрыться ржавчиной, дерево вокруг них почернело. А ещё – в комнате больше не было книг! Они бесследно испарились вместе со стеллажами, гардинами и конторкой.
Одна книга всё же нашлась – на краю прилавка одиноко притулился потрёпанный гроссбух. Коля открыл его наугад: записи об отпущенных в долг продуктах, мука, соль, сахар, сушёный горох, спички. Покупатели: «тётушка Вальоми́» или «сын сапожника Трюбо́», «кухарка из особняка мадам д′Орви́лль». Видимо, жители ближайшего квартала, да и покупки грошовые… Он пролистал страницы в поисках последней записи. Вот: «11-е декабря 1870-го года».
И как прикажете это понимать? Раритет из собрания букиниста? Ерунда, кто, кроме старьёвщика, скупающего тряпье и старые газеты для бумагоделательных фабрик, польстится на подобный хлам? Осталась от прежнего домовладельца? Раньше здесь была бакалейная торговля – вот, кстати, и спички с горохом…
Через разбитые окна в комнату ворвался знакомый звук. Он очень не понравился прапорщику – так грохотали пушки в Москве, в тревожном январе пятого года. Тогда пятнадцатилетний Коля слушал канонаду, высунувшись из чердачного окна, и считал дымы, поднимающиеся над крышами далёкой Пресни.
Кстати, в этом доме тоже есть чердак – там букинист нашёл сундук с альбомом и «механическим яйцом».
С улицы докатился новый удар, куда ближе, отчётливее. Коля торопливо сунул «яйцо» в карман бриджей, отчего пола кителя уродливо встопорщилась, подхватил с пола свёрток с покупками и распахнул входную дверь.
Улица тоже изменилась. Место сквера, примыкавшего к дому букиниста, заняло огромное уродливое здание за кирпичным забором в полтора человеческих роста. Стена, выходящая на улицу, не имела окон, и это наводило мысль то ли о фабрике, то ли о железнодорожном пакгаузе.
«Позвольте, кажется, «Элмер Бут» упоминал о фабричном здании, которое, то ли снесли, то ли взорвали лет сорок назад? Бред какой-то, впору щипать себя за чувствительные места…»
Остальные дома стояли на прежних местах. И всё же, что-то стало другим: эта рю де Бельвиль походила на прежнюю не больше, чем истасканное лицо гулящей девки на неё же в свежей, невинной юности. Окна почти все разбиты или прикрыты ставнями, а то и просто заколочены досками, отчего фасады походили теперь на слепцов, таращащихся на окружающий мир своими бельмами. Мостовая непривычно неряшлива, замусорена, как пол в давешней лавке. И мусор неправильный, во всяком случае для благополучного города: какие-то клочья, щепки, тряпки, куски оконных рам, осколки стекла и битой посуды, драный башмак, смятые газеты… Как, скажите на милость, можно загадить чистую, респектабельную удочку за неполные три четверти часа, которые он провёл в лавке? Что, в конце концов, здесь происходит?