Квартира на Уране: хроники перехода - стр. 5

Как и я в этом сне, греки считали Уран величественной крышей мира, границей небесного свода. В многочисленных ритуальных обращениях греков Уран фигурирует как дом для богов. В мифологии Уран считается сыном Геи, богини Земли, которого она зачала в одиночку, минуя процесс совокупления и оплодотворения. Греческая мифология – это такая научно-фантастическая ретросказка, предвосхищающая репродуктивные технологии и DIY-методы телесной трансформации XX и XXI веков. Но это также и китчевый телесериал, герои которого предаются бесчисленным преступным связям. Так, Гея стала супругой собственного сына Урана – Титана, часто изображаемого в обрамлении россыпи звезд (этакий Том оф Финленд, танцующий с другими мускулистыми парнями в техно-клубе Олимпа). Инцестуозные и не слишком гетеросексуальные отношения Неба и Земли породили первое поколение Титанов, среди которых Океан (Вода), Кронос (Время) и Мнемозина (Память)… Уран – одновременно сын Земли и отец всего сущего. Мы не знаем наверняка, что с ним было не так, но очевидно, что он не был хорошим отцом: то запихивал детей обратно в утробу матери-Геи, то сбрасывал их, новорожденных, в Тартар. В итоге Гея убедила одного из сыновей сделать отцу своего рода контрацептивную операцию. Во флорентийском Палаццо Веккьо можно найти изображение XVI века работы Джорджо Вазари, на котором Кронос серпом оскопляет Урана. Из ампутированных гениталий Урана рождается Афродита, богиня любви – в доказательство того, что любовь рождается из отчуждения половых органов от тела, лишения их привычного места, овнешнения генитальной силы.

Подобная не-гетеросексуальная форма зачатия, о которой говорит Платон в своем «Пире», в 1864 году вдохновила немецкого адвоката Карла-Генриха Ульрихса на создание термина «уранизм» – для обозначения того, что он называл любовью «третьего пола». Дабы объяснить влечение мужчин к другим мужчинам, Ульрихс вслед за Платоном разделяет субъективность на две части, отделяет душу от тела и воображает особую комбинацию душ и тел. Это позволяет ему отстаивать достоинство тех, чья любовь существует вне закона. Разделение на душу и тело воспроизводит в опыте бинарную эпистемологию полового различия: существует лишь два варианта. Уранисты, говорит Ульрихс, не больны и не преступны – это души женщин, запертые в мужских телах, влекомые к мужским душам.

Весьма удачная идея для легитимации той формы любви, за которую в былые времена вас могли бы вздернуть на виселице где-нибудь в Англии или Пруссии и которая по сей день признана незаконной в 74 странах, а в 13 из них – Нигерии, Пакистане, Иране или Катаре – карается смертной казнью. Форма любви, ставшая частым поводом для домашнего, социального и полицейского насилия в большинстве наших западных демократий.

Слова Ульрихса – не заявление юриста или ученого, он говорит от первого лица. Он не говорит: «Существуют уранисты», он говорит: «Я уранист». Он заявляет об этом на латыни 28 августа 1867 года – после того как его самого приговорили к тюремному заключению, а его книги запретили. Заявляет перед конгрессом из 500 юристов, членами немецкого парламента и баварским принцем… ничего не скажешь, идеальная публика для подобных признаний. До этого момента Ульрихс скрывался за псевдонимом Numa Numantius. Но с этого дня он говорит от себя – он дерзнул замарать имя своего отца. В своем дневнике Ульрихс признаётся, что ему страшно. Признаётся, что за несколько секунд до того, как выйти на сцену главного зала мюнхенского театра Одеон, он подумывал было сбежать и никогда не возвращаться. Но внезапно он вспоминает слова швейцарского писателя Генриха Хёссли, который несколькими годами ранее защищал «содомитов» (правда, не от первого лица): «Два пути лежат предо мной, – пишет Хёссли, – написать эту книгу и подвергнуть себя гонениям или же не писать ее и до самой смерти жить с грузом вины. Не скрою, соблазн не писать был велик… Но тут пред моим взором предстали образы всех осужденных – еще не рожденных, но уже отверженных – детей. У их колыбелей видел я их несчастных матерей, баюкающих невинных и проклятых детей! А затем я увидел наших судей с завязанными глазами. И я представил своего могильщика, кладущего крышку гроба поверх моего охладевшего лица. И раньше, чем я успел покориться, мною овладело властное желание встать на защиту попранной истины… И я продолжил писать, решительно отворотив взор от всех тех, кто пытался меня погубить. У меня больше нет выбора, смириться или говорить. И я сказал себе: говори или будешь достоин порицания!»