Курбан-роман - стр. 20

У порога отдельных апартаментов в психотерапевтическом корпусе больницы нас встретила мама Стасика тетя Зося. Неудивительно, что она дни и ночи проводила возле любимого сына.

– Проходите, проходите, – встала тетя Зося со стула нам навстречу. – Как я рада, что вы наконец вернулись!

– Как он? – поинтересовалась Ганушка.

– Он в постоянной депрессии. Не хочет ничему верить, не находит себе места, – затараторила тетя Зося. – Ему сейчас очень тяжело. Он раньше-то даже пяти минут не мог прожить без своей скрипки. А теперь не знает, как к ней подступиться.

– А вы?

– А что мне будет? Я просто с ног валюсь – вот и все.

– Сочувствуем, – сказала Гануся. Я же кивнул, думая, что Стасику, должно быть, более дискомфортно без его муз, чем без скрипки.

– Поговорите с ним, – схватила меня в дверях за локоть тетя Зося, когда мы уже собирались пройти в палату. – Может, вам удастся его растормошить. Только прошу, поаккуратнее. Доктор строго-настрого запретил его травмировать. Представляете, каково ему сейчас?

– Нет, – честно ответил я.

– И, пожалуйста, даже не заикайтесь про Марысю и Витусю, – продолжала нести свой пост тетя Зося. – Прошу вас. Врач сказал, что…

– Да, да, – мотнул я еще раз головой.

– Хорошо, – тепло пожала тете Зосе руки Гануся.

– Ну ладно, идите к нему скорее. С Богом.

Но когда мы вошли в палату, Стасик даже не шелохнулся. Он сидел на стуле, в центре белой стерильной палаты. Такой же белый, как и февральский Белосток. Перед ним на пластиковом столе лежали белые листы бумаги с цифрами и буквами. Видимо, он заново учился читать по слогам. В белой пижаме в черный горошек он выглядел очень стильно. Обут же он был в домашние черные тапочки в белый горошек. Я обратил на это внимание, невольно осмотрев его с ног до головы.

– Стасик, здравствуй! – поздоровалась Ганушка.

– Здравствуйте, вы кто? – уставился на нас Стасик совершенно бессмысленным взглядом.

– Это твои друзья, – выглянула из-за наших спин тетя Зося. – Твои давние очень хорошие друзья.

– Еще одни? – удивленно пожал плечами Стася.

– Стасик, ты действительно нас не помнишь? – подсел я к нему в дружеском порыве.

– Нет, – покачал он печально головой.

И тут, странное дело, все слова, которые я собирался ему сказать, которые я проговаривал полночи накануне, ворочаясь с бока на бок, куда-то вдруг улетучились. Растворились в этой белесой комнате, словно крахмал в молоке. Пытаясь собраться с мыслями, я посмотрел по сторонам. Белые стены, потолок, белые постельные принадлежности, полотенца, припорошенные тапочки Стасика, его заспанная засыпанная снежком пижама, снег подоконника у окна и белые простыни Белостока за ним. Деревья, как бельевые столбы-версты. А вдали, за ними, так бело, словно одновременно все невесты Польши идут к алтарю.

Все бесполезно, как отрезало. Нам уже не о чем было говорить. Нас словно разделило белое безмолвие времени и пространства. Ни музыки, ни общих друзей, ни общей юности, ни влюбленности. Ничего.

В надежде я посмотрел на бледное лицо Гануси, но та тоже растерянно молчала. И тогда, не выдержав этого странного молчания, которое уже затянулось более чем на два дня со времени нашего приезда, я наконец-то решился на отчаянный и нечестный по отношению к тете Зосе поступок. Достал из нагрудного кармана пиджака свое любимое фото выпускного концерта балетного училища. Сценка из “Лебединого озера” – когда еще Марыся и Витуся были неразлучными подругами. В пуантах, в белых пачках маленьких лебедей – они выглядели, как две пушинки на голубой от софитов глади сцены. Как их воздушество принцессы…