Культурология: Дайджест №3 / 2010 - стр. 15
К.Н. Леонтьев всерьез опасался того стремления к прогрессу, к материальному процветанию, которое поглотило национальные особенности западных обществ, а вместо них воздвигло идол общеевропейского блага. Этот процесс наиболее отчетливо проявился, по его мнению, с середины XIX в., когда в своей внутренней жизни западные страны оказались настолько похожими, что не осталось места для их уникальности. «Пренебрегая опытом веков» (то есть национальными традициями), европейцы ратуют за господство «средних», однообразных элементов в культуре. Эгалитарно-либеральный прогресс на практике, уверен Леонтьев, упрощает культурные стандарты, он ведет к утрате «прежних строгих морфологических очертаний: все сливается, все свободнее и ровнее» (4, с. 121).
Ярким примером подобных суждений для философа служит Италия. Политически раздробленная (и более того, зависимая) Италия была известна своим культурным своеобразием. «И кого же она тогда не вдохновляла?!» Последующее развитие Италии все более сближало ее с прочими европейскими государствами. В итоге как субъект политики Италия «все-таки остается презренной», в то же время она теряет свои уникальные свойства и в культурной жизни, что, с точки зрения Леонтьева, самым негативным образом отразилось на ее культурном облике.
Адепты эгалитарного либерализма, по мнению Леонтьева, исповедуют ценности, напрямую связанные с рассуждениями о социальном равенстве. Строгая общественная иерархия мыслится ими как отживший свой век стереотип. Но в стремлении к общественному равенству мыслитель (а как истинный консерватор К. Леонтьев оставался верным принципам социальной иерархии) усмотрел тот же «побочный эффект» – упрощение, ведущее к господству безликой общественной массы. Формирование среднего класса как социальной опоры либерализма автор воспринял в целом негативно. В период, когда Европа переживает стадию «вторичного смешения», «господство же среднего класса есть тоже упрощение и смешение; ибо он по существу своему стремится все свести к общему типу так называемого “буржуа”» (4, с. 163). По Леонтьеву, неоднородный социальный состав является непременным залогом развития, «цветения» общества. Равенство же, напротив, поглощает аристократический эстетизм, растворяя его в массовой культуре. Леонтьев уверен в том, что на Западе уже «пышности настоящей, аристократической нет; есть капиталистическая фальсификация барства» (2, с. 174). Он выразил сожаление об утрате Западом подлинной культуры, основанной на высоких эстетических идеалах.
Наблюдая за ситуацией в Европе, мыслитель осознает, как вера в прогресс, в безграничные возможности человеческого разума заменяет веру религиозную, которую «гонят и презирают» (2, с. 174). Во второй половине XIX в. социальная разобщенность в Европе достигла предела: «индивидуализм губит индивидуальность людей, областей и наций» (4, с. 59). Утверждение буржуазных ценностей, доказывал Леонтьев, ведет к прогрессу техническому, научному, но никак не нравственному, эстетическому. Технические изобретения, научные открытия не смогут заполнить образовавшийся в сознании так называемого «среднего европейца» духовный вакуум. В погоне за материальным благополучием европейцы не замечают бездуховности, ставшей основой мира средних ценностей. «Машины, пар, электричество и т.п. …выгодны только для буржуазии; выгодны средним людям, фабрикантам, купцам, банкирам…» (5, с. 125), но «не выгодны» для цивилизации: приоритет материального губительно сказывается на культурном облике Европы. На фоне технического прогресса меняется психологический тип личности европейца: вера в высокие идеалы сменяется практицизмом, эгоизмом, что, в свою очередь, порождает утилитарную культуру, которая, впрочем, в XX в. станет объектом критики как отечественных, так и западных мыслителей (3, с. 23, 72).