Культурные особенности. I. Отпуск на «Счастье» - стр. 26

С ветки, размотавшись на длинном стебле упал пятипалый цветок. Перед носом машины, прямо людям в лицо. Эрвин отшатнулся. ДаКоста протянул руку через его плечо, ткнул ладонью прямо в алые лепестки.

– Не боись, не вредно. Наоборот, – подмигнул он, слизывая с пальцев пятна жёлтого, тягучего сока. Глаза его затуманились, голос поплыл…

Слева, от тропы – мелодичный, переливчатый звук. Словно звон колокольчиков. Или смех. Эрвин повернул голову и увидел. Слева от дороги, в тени, под шелестящими на ветру ветками исполинской секвойи…

Фотография в планшете не врала. И сделана была вполне качественно, зря Эрвин ругался тогда на размытые контуры. Просто – женская фигура под деревом размывалась и дрожала в глазах, пропуская свет. Будто кожа её из хрусталя и прозрачного, колдовского тумана

– Нет, – Эрвин невольно потряс головой, – тогда черть-и-что было бы видно.

Туземка словно закручивала свет. Ловила, скручивала, играла – так, что Эрвин смотрел ей в лицо, а видел солнце. Яркий луч разбегался волной по высоким скулам, переливался, дрожал на веках и лучился озорной серебристой искрой в глазах. Царской короной – лесной цвет на ресницах, алым, зелёным и охряным ожерельем, диадемой во лбу. Парень моргнул раз, другой. Опять – мелодичный звук, похожий на звон колокольчиков. Теперь понятно, что смех. Глаза освоились, привыкли к чуду. И Эрвин сумел – таки рассмотреть её. Именно её – под кожаной курткой высокая грудь, тонкие руки, чёрной волной – длинные, прямые волосы, на висках – жемчужные перья незнакомой птицы. Куртка и юбка – длинные, увитые бахромой. И россыпь точек по лицу и рукам – густо, на лбу и щеках. Вьются, сплетаются в хитрый узор – от лба, по скулам и вискам – изломанной, яркой спиралью.

Опять вспомнился экраноплан, дурацкие шутки и Пеггина вводная. «А росчерк на лбу – это длинна ножа ее мужа». И точно – над бровями волнистая полоса, кривая, как лезвие флотской навахи.

Удар был такой, что бэху почти развернуло вокруг оси. Руль, как живой, прыгнул в руках. На губах – солёная кровь, в глазах потемнело на миг. Движок, захлёбываясь, обиженно взвыл, истошная ругань ДаКосты слилась, смешалась с рёвом мотора. Эрвин мотнул головой, машина лязгнула передачей и замерла. Стало тихо – вдруг, только звенел в ушах мелодичный смех. Туземке было над чем смеяться – бэха, под мудрым руководством заглядевшегося Эрвина свернула с дороги и с маху врезалась в дерево, почти своротив бампером могучий ствол. ДаКоста ругался, потирая ладонью ушибленный лоб. Скрипела над головой могучая ель, белый древесный сок сочился и капал из надрубленного ствола на крылья и бампер. Эрвин выругался. Лязгнул под рукою рычаг. Бэха отпрыгнула назад, Эрвин выпрыгнул, на звенящих от долгого сидения ногах обошёл машину, глянул – повреждений нет. Лишь стесалась краска на броне, да в решётку радиатора набились лохматые, белые щепки. Потом запрыгнул обратно, сунул ДаКосте индивидуальный пакет и сказал, виновато пожав плечами:

– Извини.

– Ладно, проехали, – махнул рукой тот, поднимая голову. Сморгнул и уставился, вытаращив глаза, в одну точку – вдали, за деревьями.

– Точнее, приехали. Глянь…

Эрвин глянул. И впрямь, за пологом зелёных, колючих кустов – ровные, залитые солнцем поля. И холм, пологий, полукруглый холм, заросший высокими, прямыми, как мачта соснами. Широкие кроны трепетали высоко в синей вышине. А между деревьями – деревянные стены, какие-то колья – густо, частоколом и невысокие дома, под крутыми остроконечными крышами. Над крышами – тонкий, серебристый дымок. Город. Точнее деревня…