Кукушка - стр. 78
– Пресвятая Матерь Божья… – выдохнул мостовщик и протёр глаза. – Уж не викинги ли?!
Смятение и замешательство его вполне можно было понять. Еще свежа была память, как соседние датчане, свей и другие скандинавы разоряли и держали в страхе всю Европу своими опустошительными набегами. Ещё звучали до сих пор в церквах молитвы: «A furore Normannorum libera nos, o Domine! – Что правда, то правда – викинги воспринимались как кара Господня, наряду с ураганами, мором и саранчой; северных людей боялись, даже если те ходили с миром и торговлей, и никто не в состоянии был изгнать их или хотя бы остановить грабежи. Непоседливый народ щедрой рукой разбрасывал по свету своих буйных сыновей. Мира с ними добивались дорогой ценой, если добивались вообще. И даже после того, как власть на скандинавских островах перешла в руки христианских королей, ратная доблесть, удаль и бесстрашие ценились ими много выше, чем рачительность и обывательство, а решимость – паче осторожности. Соблюдая в обществе мирские и церковные уставы, что предписывала христианская вера, большинство из них в душе оставались скрытыми язычниками и не боялись ни бога, ни чёрта, ни инквизиции, хотя и предпочитали лишний раз не наступать на грабли.
Северяне раздражались легко при малейшей обиде, притом они меньше всего могли сносить несправедливость и не любили подчиняться отношениям, не соответствовавшим их гордому и независимому духу, оттого-то некоторые по удовольствию, другие – по принуждению, как нарушители общественной тишины, не ожидая безопасности и мира на родине, покидали её навсегда и искали убежища в других местах; многие, особенно такие, у которых не было ни дворов, ни какой-либо недвижимости, из страсти к путешествиям охотно уходили и другие страны – посмотреть, подраться и для поселения. В основном пришельцы были викинги, но были среди них и «ландманы» – переселенцы.
А этот вроде был торговец. Говоря иначе – «заключивший договор». Варяг.
«Держи!» – тем временем ещё раз крикнул бородатый мореход, и верёвка, развивая кольца, шлёпнулась на дерево причала, аккурат к ногам старого лодочника. С перепугу сунув трубку в рот чашечкой книзу, Корнелис подскочил, схватил канат и заметался по причалу, топоча башмаками. Впрочем, торопиться было некуда: кнорр двигался против течения, а трактир стоял на левом берегу, и причаливать пришлось со стороны штирборта: был риск поломать рулевое весло. Кормчий дал команду сбавить ход и подводил корабль медленно и осторожно; даже такой старик, как Корнелис, десять раз успел бы завести петлю на старое причальное бревно. Пока он отдувался, вытирал платком вспотевший лоб и стряхивал с груди просыпанный пепел, на корабле уже бросили вёсла и начали подтягиваться. Ещё мгновение – и предводитель спрыгнул на мостки, не дожидаясь окончания швартовки.
– Здорово, шляпа! – прогудел он, нагибаясь и заглядывая под широкие поля этой самой шляпы. – Ба! Корнелис, ты, что ли? Чего молчишь-то? Или не узнаёшь меня?
Дед прищурился, заглядывая мореходу в лицо, и наконец произнес с сомнением и недоверием:
– Господин Олав? Никак вы?
– Ах ты, старая ты брюква! – рассмеялся тот. – Узнал! А шесть лет не виделись.
– Да уж… – признал Корнелис. Видно было, что он не в своей тарелке. – А говорили, будто вас того… – он сделал жест пальцами, – сожгли. Или повесили.