Куколка. Ничего и не было - стр. 15
– Будущее свое хороню, – неожиданно для себя высказала Татьяна сокровенную мысль.
– А вскрытие что показало?
Девушка улыбнулась такой постановке вопроса. Парень был совершенно серьезен и даже немного напряжен. Навострил слух, чтобы слышать ее тонкий голос из-под насыщенной тяжелыми битами музыки, потому что Татьяна говорила откровеннее и тише. Он уперся обеими руками в барную стойку, а глазами впился в ее красное от духоты и алкоголя лицо.
– Врожденный порок неудачницы, – девушка зажмурилась, чтобы сдержать слезы, которые от такого давления, наоборот, выкатились из глаз. Одна из них разбилась о сосновую столешницу, а вторая впиталась прямо в цветоложе одного из подсолнухов на платье.
– Я знал, что дело в учебе.
На лице бармена промелькнуло выражение торжества и застыло в самодовольной улыбке.
– Не совсем,– Татьяна заплакала.
Вспомнила, как мать впервые поставила ее у станка. Она была тогда еще в том возрасте, когда воспоминания не сохранялись. Но это она помнила. Всего один эпизод: молодая мать улыбается, подводит ее к перекладине на двух ножках, похожей на маленькую вешалку, и показывает, как вставать в первую позицию. Татьяне больно и неудобно, и она плачет. А мама не реагирует и выкручивает ей лодыжки. Дальше Татьяна помнила себя уже лишь такой, что легко могла вставать не только в первую, но и во вторую, и в третью позицию.
А сегодня она стояла у станка в экзаменационном зале, как та трехлетняя девочка. Ей было больно и неудобно, хотелось плакать. Но рядом была уже не мать, а пятеро малознакомых людей, суровых, ожидающих от нее великих свершений и превосходного мастерства, которым она не владела. Татьяна упала два раза, растеряла по дороге всю артистичность. Вставая после падения, услышала очень тихое замечание от Прохорова: «Кривоножка». В конце танца в глазах стояли слезы, а в горле – острый комок боли. По их опустошенным взглядам, потерявшим к ее выступлению всякий интерес, даже экзаменаторский, Татьяна уже поняла, что не сдала, даже не на тройку. Дав ей все-таки закончить, Афанасий Семенович тяжело вздохнул, стараясь не смотреть на студентку, будто видеть ее больше не мог, и сухо попросил позвать следующего.
Алкоголь приглушал боль, горящую адским пламенем где-то на дне души, но этот же алкоголь развязывал язык, расслаблял нервы и выпускал эмоции наружу. Татьяна сама не понимала, что с ней происходит. Она ведь никогда до этого не была пьяна и не думала, что может так запросто взять и расплакаться перед незнакомцем в незнакомом месте, наполненном чужими людьми.
– Кто ему дал право называть меня «кривоножкой»? Да, я упала, но с кем ведь не бывает. Он же педагог, в конце концов! – возмущенным тоном начала Татьяна, но постепенно скатилась на жалостливый писк и всхлипывания. Хоровод мыслей почти неосознанно вытекал наружу. – А Муравьева сказала, что балет – это не мое. Да какого черта?! Это не ей решать, мое это или нет. Но самое обидное, что она права. Это не я!
Девушка ударила ладонью о стол и разрыдалась.
– Это все мама. Она хотела, чтобы я стала прима-балериной, раз у нее не получилось. А я… я ее подвела… Она все делала, чтобы я только занималась, она так в меня верила, единственная, кто верила в меня до последнего. Я разбила ей сердце. Она меня не простит. Я должна была лучше стараться. Но я не могла. Я и так из последних сил танцевала. Я, правда, я, правда, не могла… Муравьева – балерина от бога, а я так… Никчемность! Неужели все это было зря?! Столько сил! У меня ведь даже детства нормального не было. Только балет. Эти вечные тренировки, репетиции, спектакли. Жесткий график, жесткие диеты. И все только смеются над тобой. Даже подружки… У меня и парня никогда не было. Из-за этого гребаного балета… А теперь все напрасно. Надо же так! Провалиться на госе! Меня теперь не допустят к выпускному спектаклю. И восемь лет – в трубу!