Куклы Барби (сборник) - стр. 21
Будущий муж Ксении впервые вёз её на Волынь и волновался. Сначала они поездом преодолели альтернативную дистанцию Ужгород-Львов, потом пересели на автобус и ещё несколько часов тряслись по плохой дороге к месту назначения. Он прилипал к окну, ёрзал, теребил Ксению за рукав и с пафосом в голосе говорил: «Дивись, це моя рідна Волинь. Яка краса!» Ксения послушно пялила глаза, старалась увидеть причину восторга, но ничего красивого в пейзаже не замечала: так, холмики, перелески. То ли дело горы! До самого неба! Люди аккуратно, как торт ножичком, нарезают землю на их отрогах, садят картошку, кукурузу, фасоль. Наделы небольшие, аккуратные, а тут чёрная бесстыдно вывернутая наизнанку земля, бесконечные поля и никакого глазу утешения. Серая какая-то Волынь, грустная. Она прикрыла глаза и сделала вид, что дремлет. Её будущий муж нервничал, поправлял вышитый галстук, который называл «краваткой», трогал её за локоть и продолжал агитировать.
Потом Ксения увидит прозрачный Свитязь, глаза озёр среди лесов, пройдётся босиком по мягкому и теплому песку, будет ездить на велосипеде в колосящиеся поля, рвать васильки и маки, смотреть по сторонам, где на километры – ни души. Это тебе не Закарпатье: под каждым кустом то пастух, то дачник, то турист, а в лесу грибников больше, чем самих грибов.
Однажды на Пасху они поедут в монастырь, поднимутся на дзвинныцю, и молодая монахиня начнёт медленно, мерно раскачивать языки колоколов, оторвётся от земли, повиснет вместе с ними в небе. Звук потечёт на равнину, упадёт к подножью холмов, проплывёт над лесами, перелесками, озёрами. Она скажет тогда, глядя в васильковые глаза монахини: «Люблю тебя, Волынь! Ты тайна, трепет, загадка, сказка, боль, судьба, ты – моя жизнь. Не вся, конечно, только часть, но какая!» И когда случится беда, и нужны будут силы, она приедет именно сюда, будет лежать в саду, среди запахов дикой ромашки, думать, смотреть в небо, надолго уходить в поля, пить парное молоко. Волынь даст ей силы.
Бабушка Дичиха гнала самогон из сахара и дрожжей. Процесс занимал много времени, аппарат подпольно сконструировал её старший сын инженер (не зря учила). Она запиралась в своей лачуге, наглухо задёргивала фиранки. Пробиралась из укрытия, как партизан, кормила скот и возвращалась на пост. Первачок приберегала для зятя Петра и умельца сына. Мужики добычу чуяли нюхом, шли по тропинкам к заветной избушке, но тайно, чтоб не знали жёны, выстукивали в дверях понятную только заговорщикам азбуку Морзе, прислушивались, ждали. Она впускала их тихо, выходила посмотреть, не привели ли за собой хвост, долго оглядывалась по сторонам, как богатырь Алёша Попович козырьком подносила ладонь к бровям, чтоб не слепило солнце, напрягала глаза, смотрела вдаль, наконец, успокаивалась и возвращалась собирать на стол. Мужчины наливали в серьёзные оловянные кружки самогон, пили, закусывали огромными плавающими в жареных шкварках и луке варениками с картошкой из необъятных размеров не то миски, не то тазика, насаживали на вилки ускользающий маринованный жирный белый гриб и плели разговоры. Дичиха тоже приобщалась, брала искалеченными пальцами стограммовый гранёный стаканчик, пила не морщась, как подобает вдове, которая умеет косить, доить, колоть дрова и не боится жить в лесу. Вот тебе славянский феминизм на практике: без истерик, обмороков и лишних философий. Разговоры незаметно затягивались на несколько суток. Потом на тропинке, ведущей к домику, появлялся разведчик мальчуган, бабушкин внук, нагло врал, говорил, что идёт на озеро купаться, ловко изменял маршрут и задами бежал доносить мамке. Жёны заставали мужей на месте преступления, били их тем, что попадётся под руки, в основном, грязными кухонными полотенцами. Застуканные на месте преступления мужья прикрывали седые головы руками и безропотно шли домой.