Кто на свете всех темнее - стр. 30

Я вам уже говорила, что тряпки – мой конек? Наверное, говорила. Да и все это знают.

– Звони, пересечемся.

– Ты будешь в восторге от зала, я уверена. Это нечто, поверь мне.

– Хорошо, завтра поедем.

Я все эти дни не была в магазинах, на мне одежда, которую я ношу уже четыре дня, и утром еще я стирала ее в реке. Но сегодня я высплюсь в настоящей кровати, а не в гараже, потому что я сейчас уйду, унося с собой золотую карточку Валерии, сниму денег, куплю новый телефон, войду в Интернет и арендую квартиру, а потом поеду в торговый центр «Пальмира-Плаза», он работает до полуночи, куплю себе шелковую ночную рубашку, сменной одежды и новые босоножки… Жизнь налаживается, похоже.

А потом придумаю, как забрать из дома Бурковского свои документы и деньги.

– Проводишь меня немного? – Валерия кивнула официанту, вернувшему ее кредитку, и поднялась. – Вечер хороший, хочется пройтись, тем более что машину я оставила далековато, в центре за последние пару лет стало сложно парковаться.

Я бы с большим удовольствием проехалась в машине, но если учесть, что я живу в гараже, то просить Валерию подбросить меня к нему было бы неразумно. Что ж, неплохо будет пройтись, я сыта и довольна, и надо уходить, потому что все мужики в ресторане пялятся на нас.

Я не люблю, когда меня слишком пристально рассматривают.

И мы пошли по проспекту, время от времени ныряя в арки и заходя во дворы. Мы болтали ни о чем, и я была очень признательна Валерии за этот вечер, словно вернувший мне мою прежнюю жизнь. Я решила, что сегодня же начну планировать праздник для Городницкого… Стоп. А ведь на нем в числе приглашенных сто пудов будут Бурковский с матерью.

И Янек.

Но Валерия была беззаботной, как птица на ветке, – не то и правда переживала из-за предстоящего праздника, а теперь беспокойство ее отпустило, не то делала вид.

– А в этом дворе я выросла.

Мы вошли в старый дворик, засаженный ивами. Посреди него была устроена карусель, рядом песочница, окружающие дома были небольшими, а старая береза у заборчика шелестела плотными листьями, влажно блестящими в свете фонаря.

– Давай покатаемся, что ли. Мы с мамой часто здесь катались… Мама любила эту карусель.

На площадке горел одинокий фонарь, не слишком яркий, но мы все равно оказались в круге света, потому что нас со всех сторон обступила тьма, лишь окна, налитые апельсиновым цветом, да в арку прорывался шум с проспекта, но здесь словно на острове, и вокруг никого.

Странное ощущение, учитывая, что с Валерией мы никакие не подруги… Впрочем, я никому не подруга.

– А где она теперь? Ну, мама в смысле?

– Умерла за год то того, как я вышла замуж за Толика. – В голосе Валерии звучала тоска. – Никого не осталось, папа еще раньше умер, а я училась в институте… А тут Толик.

– Просто потому, что осталась одна?..

Она поняла, о чем я спрашиваю. Конечно, она продала свою молодость Городницкому, она и не могла любить его, старого и отвратительного козла, – и вместо того, чтобы бороться за себя, просто выгодно продала свою внешность. Но Валерия не понимала, что я не осуждаю ее, каждый выживает как умеет, ну вот она умела так.

– Да.

Иногда кому-то нужно это сказать, и она понимала, что между нами никогда больше не будет момента такой откровенности – просто эта ночь, эти огни с проспекта и карусель, которая когда-то была символом счастья, потому что рядом были те, кого она любила, с кем чувствовала себя в безопасности, они были живы, и она была самой собой – и лгать в такой момент нельзя, особенно себе. Потому что здесь она была еще прежней, была той девочкой, которую любили родители, – беззаботной и беззащитной перед жизнью, как и многие любимые дети из благополучных семей, а уйдя отсюда, она стала той, что сейчас, и хотя она сама это выбрала, ей от этого не легче. Потому что когда ушли те, кто любил ее просто за то, что она есть, чувство безопасности исчезло, она сумела выжить – но при этом утратила себя саму. И плевать, что я бы ни за что так не смогла, потому что она бы не смогла так, как я.