списками провизии —
и все катастрофы не будут помянуты.
Но когда в Вербное воскресенье огонь с небес
на город Любек и его церкви пал,
внутренняя штукатурка кирпичных стен горела;
высоко на леса должен теперь Мальскат, художник,
снова подняться, чтобы готика у нас
не закончилась.
Или можно рассказать, потому что не могу отказать себе
в этой красоте, об органистке из Грайфсвальда,
с ее «р», которое к берегу, как галька, прикатилось.
Она пережила, точно сосчитав,
одиннадцать священников и всегда
оставалась верна cantus firmus.
Теперь ее имя как у дочери Вицлава.
Теперь Дамрока молчит о том,
что ей поведал палтус.
Теперь она, сидя на органной скамье, смеется
над своими одиннадцатью священниками: первый, этот чудак,
родом из Саксонии…
Я приглашаю вас: ведь сто семь лет
исполняется Анне Коляйчек из Бисcау близ Фирека,
что находится у Матарни.
Отметить ее день рождения студнем, грибами и пирогом
съезжаются все, ведь далеко
разрослась кашубская трава.
Те, что из-за океана: из Чикаго они приезжают.
Австралийцы выбирают самый длинный путь.
У кого на западе дела идут лучше, тот приезжает,
чтобы показать тем,
кто остался в Рамкау, Картузах, Кокошках,
насколько лучше в немецкой марке.
Пять человек с судоверфи имени Ленина – делегация.
Священники в черных рясах принесут благословение церкви.
Не только государственная почта,
но и Польша как государство будет представлена.
С шофером и подарками
приедет и наш господин Мацерат.
Но конец! Когда же будет конец?
Винета! Где же Винета?
Уверенно они бороздили моря, но между тем
женщины были заняты своим делом.
Только бутылки с посланием,
которые намекали на их курс.
Надежды больше нет.
Ведь с лесами,
так написано,
исчезнут и сказки.
Галстуки, обрезанные коротко под узлом.
Наконец, оставив позади Ничто, мужчины отступят.
Но когда море показало женщинам Винету,
было уже поздно. Дамрока угасла,
и Анна Коляйчек сказала: «Ну вот и все».
Ах, что же будет, когда ничего не будет?
И тогда мне приснилась крысиха, и я написал:
Новая Ильзебилль выходит на сушу крысой.
Когда «Дору», стальной эверс
[3] с деревянной палубой, заказали в октябре девяносто девятого судостроителю Густаву Юнге и в марте 1900 года спустили на воду на Вевельсфлетской верфи, судовладелец Рихард Никельс не догадывался, какая участь предстоит его альстеровскому эверсу, спроектированному с расчетом на граскеллеровский шлюз в Гамбурге, тем более что новый век, громко объявленный и неуклюжий, вышел на свет с набитыми карманами, словно хотел купить себе весь мир.
Судно было восемнадцать метров в длину и четыре целых и семь десятых – в ширину. Тоннаж «Доры» составлял тридцать восемь целых и пять десятых брутто-регистровых тонн, грузоподъемность исчислялась семьюдесятью тоннами, но заявлялись шестьдесят пять. Баржа, пригодная для перевозки зерна и скота, строительных лесоматериалов и кирпичей.
Капитан Никельс ходил с грузом не только по Эльбе, Стёру и Осте, но также плавал через немецкие и датские порты вплоть до Ютландии и Померании. При хорошем ветре его баржа шла со скоростью четыре узла.
В 1912 году «Дора» была продана капитану Иоганну Генриху Юнгклаусу, который провел эверс, не повредив его, через Первую мировую войну и в двадцать восьмом году, во времена рентной марки[4], установил на нем калоризаторный двигатель мощностью восемнадцать лошадиных сил. Теперь Краутсанд, а не Вевельсфлет, значился на корме как порт приписки: белыми буквами на черном фоне. Все изменилось, когда Юнгклаус продал свой грузовой эверс капитану Паулю Зенцу из Каммина на Дивенове, небольшого городка в Померании, который сегодня называется Камень.
