Крушение надежд - стр. 98
– Это особый знак уважения к гостю.
Кошка еще куда ни шло, но годовалый сын Шнеерзонов громко плакал по ночам. Рупик промаялся две ночи и вежливо намекнул:
– Спасибо за прием, но не могу же я долго стеснять вас.
– Что, ужасно шумно в доме Шнеерзона? – Они опять весело смеялись, цитируя известную еврейскую песню.
И помогли ему снять комнату в высокой карельской избе, недалеко от больницы. Комната большая, «зала», со столом, буфетом и фикусами. А еще внутри была уборная, утепленная. Главное же, хозяйка согласилась готовить ему обед, не надо ходить в столовку.
В тот вечер Рупик работал в больнице допоздна и уже собирался уходить, как вдруг ворвался его бывший сосед журналист, весь в снегу и страшно возбужденный:
– Слушай, беда! С Валентиной этой! Плохо ей. Пойдем скорей, помоги.
– Ой-ой, что случилась?
– Кровь хлыщет, ранение у нее. Возьми с собой побольше бинтов.
Рупик захватил, что мог, и они побежали. Журналист рассказывал, задыхаясь от спешки:
– Понимаешь, выпили мы, ну трахнул я ее раз, затяжной. Ну, еще выпили – еще трахнул. А после мне поссать захотелось. Ну, не ссать же при ней в этот наш умывальник. Вышел я на двор на десять минут, возвращаюсь, вижу: она лежит в луже крови на полу, а раковина сломана. Я кинулся: что случилось? Оказывается, она, дура такая, задницей уселась в раковину, подмыться, говорит, хотела, а может, тоже поссать. Ну, а раковина под ней и разломалась, да и врезались осколки в нее, в нежные части. Понимаешь? Ну что делать? Разорвал я простыни, перевязал ее, как мог, и сразу к тебе. Может, ей швы какие надо накладывать? Выручай, только в больницу ее класть нельзя, чтобы огласки не было. Как-никак, она ведь второй секретарь райкома партии. Да и мне не надо, чтоб узнали, – семья у меня. Так что ты, будь другом, молчи об этом.
В комнате Рупик увидел куски раковины и сразу вспомнил: «Я великий умывальник, знаменитый Мойдодыр…» Но было не до воспоминаний: крупная красивая женщина, за тридцать, бледная и напуганная, лежала на кровати и стонала.
Журналист сердито бросил ей:
– Вот врача тебе привел, чтобы перевязать.
Она глянула на Рупика и слабо простонала:
– Мне женщину-врача надо. Я стесняюсь.
Голос у нее был глубокий, грудной, он тронул Рупика. Но журналист строго прикрикнул:
– Женщину? Баба обязательно разболтает. Показывайся ему, он мой друг – не разболтает. Давай, показывай, сама виновата.
Она закрыла лицо рукой, робко, с болью, раздвинула ноги, Рупик развязывал кровавые простыни и тоже стеснялся. Только на занятиях по акушерству и гинекологии в институте приходилось ему видеть женские половые органы, он и тогда стеснялся. Теперь он старался быть, насколько возможно, профессионалом. Картина была страшная: на половых губах, на промежности и на ягодицах множество мелких ран с запекшейся кровью, свежая кровь уже не сочилась. Рупик напряженно думал, что делать. Но вслух своих сомнений не высказывал. В первую очередь надо убедиться, что в ранах не осталось осколков фаянса.
Он осматривал и осторожно ощупывал раны, она вздрагивала и старалась свести ноги:
– Ой, не надо! Умоляю!..
Но журналист силой разводил ее колени:
– Терпи, дура, сама виновата!
Вот когда Рупику пригодилось умение делать перевязки, полученное во время лечения Жени. Он смывал слипшуюся кровь перекисью водорода, обрабатывал кожу йодом, Валентина вскрикивала, журналист закрывал ей рот ладонью. Наконец Рупик перевязал раны, обмотал бинты вокруг бедер: