Кризис среднего возраста - стр. 25

Но остыть Аня не успела, потому что хлопнула входная дверь и Стася, выскочив из своей комнаты, закричала:

– Папа! Папочка пришел!

Аня взвилась, словно отпустили сжатую до предела пружину, сжимая в руке замороженное мясо, как пролетариат булыжник, – свое единственное оружие.

– Аня, не надо! Не надо при Стасе! – пыталась остановить ее тетя Галя, но та как фурия выскочила в коридор и чуть не сшибла Артема с ног.

– А-а, – буркнул тот, не поднимая глаз. – Привет! – и отстранил ее, пытаясь обойти и скрыться в спасительных недрах квартиры.

Но Аня цепко ухватила его за рукав и держала крепко, не отпускала.

– Пришел взглянуть, как мы тут корчимся от боли? Бери свои манатки и убирайся отсюда к едрене фене!

– Ну что ты мелешь? – поморщился Артем, пытаясь высвободиться. – Дай мне пройти! Я устал.

– Устал?!

И она ударила его мясом. Изо всей силы. Прямо в лоб.

Он потрясенно взглянул на нее, достал из шкафа большую дорожную сумку и стал кидать в нее свои вещи – все, что попадалось под руку, не разбирая.

Аня молча смотрела, как он мечется по квартире. И Стася тоже ошеломленно молчала, стояла рядом, зажимая рот ладошкой, как скорбная деревенская старушка, придавленная неподъемным, не поддающимся пониманию горем. И только когда за Артемом захлопнулась дверь, спросила:

– Ты больше не любишь папу?

– Нет! – злобно ответила Аня. – Не люблю!

Стася зарыдала так громко и отчаянно, что из носа хлынула кровь.

– Тогда я тоже тебя не люблю! – закричала она, отталкивая соседку тетю Галю, пытавшуюся приложить к переносице злополучное мясо. – Я уеду с папой на море, а ты живи здесь одна!

И тогда Аня тоже заплакала, прижимая к груди зареванное, залитое кровью личико дочери.

Соседка тетя Галя Соколова, глядя на них, тоже всплакнула. Над своей поруганной когда-то любовью, над жгучей, так до конца и не изжитой обидой, которая капля за каплей точила ее всю долгую жизнь. Над тем, что не сумела простить ото всей души, от широкого сердца, а значит, так и не простила, потому что нельзя этого сделать наполовину. И над сомнительным итогом всех этих страданий и борьбы – за возлежащее на диване бесчувственное тело, которое надо обстирывать, кормить и ублажать, ничего не получая взамен, кроме раздражения, претензий и руководящих указаний. Жила бы сейчас одна, как королева. Сын вырос – сама себе хозяйка. Хочешь пельмени ешь, хочешь – яичницу.

А еще она плакала от ужаса, от холодящего душу предчувствия, что, вторгшись самонадеянно и незвано в чужую жизнь, сломала ее и обездолила ребенка. Вот эту маленькую девочку, подвывающую от свалившегося на нее непосильного горя. А вдруг бы все обошлось?..

– Прости меня, Аня! – взмолилась она, заламывая руки. – Но ведь ты же все равно бы узнала! Живем-то в одном подъезде…

– Все правильно, тетя Галя. Не переживайте. Я тоже предпочитаю знать правду, чтобы потом не чувствовать себя идиоткой. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца…

Она уложила Стасю, пометалась по квартире и позвонила Вере.

– А помнишь, ты говорила, что заблудшего человека надо простить? Толстого цитировала. И тогда, мол, он, благодарный, образумится и пересмотрит всю свою жизнь? – осторожно спросила подруга.

– Помню, – сказала Аня. – Но я не говорила, что я могу простить. Я не могу…

– А я могу! – истово сказала Вера. – Могу! Знаешь, раньше я везде фотоаппарат с собой таскала. Жизнь казалась такой прекрасной, что хотелось запечатлеть каждое ее мгновение. А теперь мне все немило. Просто я, наверное, собственница. Не понимаю, что у него есть право на личную жизнь. Не могу себе представить, что мой муж и отец моего ребенка может стать еще чьим-то мужем и отцом. Для меня это так же дико, как если бы мои рука, нога или желудок сказали мне: «Извиняйте, хозяйка, но вон та королева красивее, моложе и может подарить нам более острые ощущения. Поэтому корячьтесь тут, как хотите, а мы пойдем служить ей верой и правдой».