Кризис психоанализа - стр. 22

Есть веские причины для гипотезы о том, что новая оценка Фрейдом разрушительности базировалась на опыте Первой мировой войны. Эта война потрясла основы либерального оптимизма, свойственного первому периоду жизни Фрейда. До 1914 года представители среднего класса верили в то, что мир быстро приближается к состоянию большей безопасности, гармонии и добрососедства. «Тьма» Средних веков, казалось, с каждым поколением все более рассеивается; еще несколько шагов, и мир – или по крайней мере Европа – станет напоминать улицы хорошо освещенной, защищенной столицы. В буржуазной эйфории Бель Эпок было легко забыть, что для большинства рабочих и крестьян Европы и в еще большей степени – для населения Азии и Африки картина вовсе не такова. Война 1914 года (не столько ее начало, сколько ее длительность и жестокость) разрушила эту иллюзию. Фрейд, который во время войны все еще верил в правоту и победу Германии, пережил более болезненный удар, проникший в глубины его психики, чем его менее чувствительные сограждане. Возможно, он чувствовал, что оптимистические надежды на просвещение были иллюзиями, и заключил, что человек от природы обречен на разрушительность. Именно потому, что он был реформатором[22], война нанесла ему особенно тяжелый удар. Не будучи ни радикальным критиком общества, ни революционером, он не мог надеяться на фундаментальные общественные перемены, а потому был вынужден искать причины трагедии в человеческой природе[23].

Фрейд оказался в историческом смысле на границе периода радикальных изменений социального характера. В той мере, в какой он принадлежал XIX веку, он был оптимистом, мыслителем Просвещения; в той мере, в какой он принадлежал XX веку, он был пессимистом, почти отчаявшимся представителем общества, претерпевавшего быстрые и непредсказуемые перемены. Возможно, его пессимизм был усилен его тяжелой, мучительной, угрожающей жизни болезнью, длившейся до самой его смерти, которую он переносил с героизмом гения; возможно также, что сказалось разочарование из-за отдаления его самых талантливых последователей – Адлера, Юнга, Ранка. Как бы то ни было, Фрейд никогда не смог вернуть свой утраченный оптимизм. Однако, с другой стороны, он не мог, а может быть, и не хотел полностью отвергать свои прошлые взгляды. Возможно, в этом кроется причина того, что Фрейд так никогда и не разрешил противоречия между старой и новой концепциями человека; прежнее либидо было отнесено к Эросу, а прежняя агрессия – к инстинкту смерти; остается мучительно ясно, что все это было всего лишь теоретическим лоскутным одеялом[24].

Фрейдовская модель человека подчеркивает диалектичность рациональности и иррациональности в человеке. В этом особенно видны оригинальность и величие мышления Фрейда. Как преемник просветителей, он был рационалистом, верившим в силу разума и человеческой воли; он был убежден в том, что социальные условия, особенно имевшие место в раннем детстве, ответственны за зло в человеке. Однако уже в начале своей работы Фрейд потерял рационалистическую невинность и опознал силу человеческой иррациональности и слабость разума и воли. Он с открытым забралом встретил противоположность, присущую двум принципам, и диалектически пришел к новому синтезу. Этот синтез рационалистического просветительского мышления и скептицизма XX столетия нашел выражение в его концепции бессознательного. Если бы вся реальность осознавалась, человек был бы воистину рациональным существом и его мышление следовало бы законам логики. Однако преобладающая часть внутреннего опыта не осознается и по этой причине не подконтрольна логике, разуму, воле. В бессознательном доминирует человеческая иррациональность; логика правит сознанием. Важным в учении Фрейда было то, что бессознательное направляет сознание и тем самым поведение человека. Концепцией определяющей роли бессознательного Фрейд, не подозревая об этом, повторил уже высказанный Спинозой тезис; но если в системе Спинозы данный тезис был второстепенным, у Фрейда эта мысль заняла центральное место.