Кривая дорога - стр. 2

Но ей постоянно хотелось есть.

***

Пусто.

И холодно.

И голодная темнота воет в животе…

Я заполняю её - жру чужую, тёплую плоть.

Но голод всё равно не уходит.

Озёрный край был самым отвратительным местом на свете.

Мелкие и чуть более крупные, но такие же грязные деревеньки, с избытком рассыпанные богами между водоёмами, воняли рыбой и дождём. Морось не прекращалась, то усиливаясь, то чуть затихая, но продолжая бесцельно заглядывать под капюшоны плащей. Наглые облезлые коты лезли под ноги, испуганно вздывбливая шерсть и шныряя под забор, разве когда я ощеривалась. Знают, поганцы, что здесь от голода не подохнут, будь они хоть сто раз бездомными и простуженными: всё какая мелкая рыбёшка да перепадёт от возвращающихся к семьям рыбаков.

До чего же мерзкое лето!

Но хотелось к людям.

В волчьей шкуре хорошо. Заяц – быстрый-быстрый – сидит до последнего, не шелохнётся, ну точно кучка прелых листьев. И я крадусь. Медленно. Едва дыша. Чуя манящий запах…нет, уже вкус. Кровь. Кишки. И молоко. А потом срываюсь и бегу. И лес бежит навстречу. А пушистые лапы мелькают всё ближе. Ускользнуть от меня? ОТ МЕНЯ?! Я делаю лишь один укус. Меткий, уверенный, единственный. И шея…нет, позвоночник хрустит. И голова…морда безвольно откидывается.

И руки уже не могут удержать арбалет, безвольно, кукольно замирают…

А я прыгаю ко второму…

Мне нужно к людям. Они должны быть рядом: тёплые, настоящие. Живые.

Чтобы не видеть мёртвого лица человека, которого я знала другом.

А Серый хотел в лес. Хотел носиться со мной наперегонки, вместе охотиться, ступать мягкими лапами по волчьим тропам.

Но он не убивал своего друга. И не боялся пустоты, что требовала её заполнить, расползалась холодом по жилам, и выла в бессильной ярости.

Серый обнял меня и ярость ушла.

- Девица, а пойдём ночью во лесок? – игриво предложил он.

- И что ж это, добрый молодец, мы там станем делать? – я положила ладонь мужу на колено.

- Как что, - моргнул он, - крола загоним. А ты о чём подумала?

Ох уж эти мужчины! Что дети малые – дай только дурака повалять.

- А может, в деревне останемся? Сегодня, сказывают, праздник навроде наших спожинок[1], лето провожают. Народ станет плясать да петь.

Серый нахмурился. Он боялся. Да кабы за меня! За людей боялся, за рыбаков этих, сыростью провонявших. Ну как не сдержусь, кинусь, обращусь да… шею кому переломаю?

А вдруг?

Но в лесу – тьма. Заглатывающая, холодная и пустая. И я не хочу с ней встречаться вновь.

- Ну, праздник так праздник, - муж расплылся в улыбке и подлил мне кваса, - но тогда уж не обессудь: коль сама на танцы подрядилась, плясать станем до упаду.

Я кивнула. Всё лучше чем волчица.

- А вы меня не будете есть?

Устроиться за самым неудобным, тёмным, но зато дальним и неприметным столом оказалось недостаточно. Маленький любопытный щенок всё-таки набрался смелости подойти.

Я повернулась к мальчишке, но тот испуганно отпрянул, таращась, словно укусить могу. Хотя я могу, это да.

Серый накрыл мою ладонь своей и наклонился к гостю:

- А зачем нам тебя есть, малец? Разве ты такой вкусный?

Младен поскорее замотал головой: он как-то пробовал съесть отвалившуюся от ранки кровяную корочку и точно знал, что невкусный. Но вдруг взрослые иного мнения?

- Тогда не будем.

- Честно-честно?

- Честно-честно, - влезла я в разговор.