Критическая масса (сборник) - стр. 40

Постель была сначала очень холодная и как бы чужая, но скоро начало прибывать уютное тепло, и девочка повернулась к стенке, обнимая счастливую вонючую Незабудку, сразу принявшуюся оглушительно мурчать, едва ли не захлебываясь от счастья. Сашенька знала, что никакого разумного решения сейчас не примет. Конечно, она могла бы истерично растрясти крепким утренним сном спящую маму и бестолково вывалить ей, осоловевшей спросонок и ничего не соображающей, все подробности своего сегодняшнего необычайного приключения. Но было ясно, что сделать это упорядоченно и доходчиво у нее не получится: сперва следовало все не спеша обдумать самой – и заняться этим Сашенька решила безотлагательно…

Только перед закрытыми глазами вдруг поплыли голые деревья, сиамские кошки, зазвучали далекие неопределенные голоса… Несколько раз она вздрагивала, пыталась стряхнуть навязчивый сон и заняться неотложными размышлениями, но вскоре пришлось смириться с тем, что все важное придется отложить до момента просыпания… Она еще слышала сквозь первый сон, как мама раздраженно кричит кому-то по телефону рядом с дверью: «Да никакая не включается… Вся коробка, наверное, сдохла! Да нет, вы сможете? Слава Богу… А сколько это будет стоить? Это с вашими деталями? Ну, что делать… Я без машины, как без рук…» – и все пропало уже окончательно, словно затянутое в воронку без дна и просвета.

Когда Катя училась в медицинском институте, она узнала, как это называется: фобия. Да, да, оказалось, что она тоже принадлежит к ним – психопатическим личностям с ярко выраженной клиникой. Но у взрослых фобии обычно связаны с конкретным резко отрицательным переживанием детства, а как объяснить таковую у ребенка? Какими-то досознательными впечатлениями? Не особенно в это верилось, но прискорбный факт неумолимо присутствовал: с самого раннего возраста Катя была подвержена патологическому ужасу перед калеками и людьми с физическими уродствами. Это не было брезгливостью или чем-то подобным, что можно побороть путем упорных тренировок воли. Не боялась она также, что люди эти сделают или скажут ей что-то дурное, не видела никаких других опасностей, исходящих от них – но испытывала дремучий, первобытный страх, стоило лишь ей увидеть на улице одноногого на костылях, чей-то плоский рукав, небрежно засунутый в карман, а самое немыслимое – мутно-неподвижный стеклянный глаз, нелепо и жутко вдавленный в чужую глазницу. С этой жутью ничего нельзя было поделать и, ребенком столкнувшись на улице с таким несчастным, она, иногда рискуя жизнью, летела на другую сторону, или пряталась в смрадную пасть подъезда, или выскакивала, зажмурив глаза, из троллейбуса, хотя бы и ждала его до этого долгих сорок минут под проливным дождем…

Чем больший телесный ущерб понес человек, тем невозможнее Кате было находиться с ним рядом, но даже самая маленькая недостача могла порой терзать ее непереносимо, чуть не до смерти… Например, Катина мама так и умерла, уверенная, что дочь уговорила перевести ее в другую, дальнюю школу именно из-за непонятной в девочке любви к математике, но только Катя знала, так и не отважившись никогда, никому в этом признаться, что это произошло совсем по другой, просто дикой для других причине. Ее одноклассник, гостя летом в деревне, взялся сдуру помочь деду наколоть дров – и бездарно лишился целой половины большого пальца, в сентябре придя в родной класс с уже поджившей культяпкой. Этого хватило Кате для того, чтобы весь учебный год убегать по школьному коридору в женский туалет, едва завидев вдали вполне со своей неприятностью смирившегося паренька. Никто из парней и девчонок и внимания не обращал на отсутствие маленького кусочка пальца у товарища – а для Кати это обстоятельство превратилось в ежедневную пытку, о которой нельзя было сказать ни одному человеку на земле – кроме психиатра, разумеется, но к этому девочка-подросток совсем не стремилась.