Крики солнца - стр. 21

Во дворе Дома Хирурга рос узловатый красавец-кедр. Здесь так не хватало тени, что тянуло шагнуть за ограничительную черту – просто посидеть под ним, слушая вечный шорох. Но черта была непреодолима: либо цепи, либо стекло отделяли дома с внутренними двориками от улиц, туристов и переменчивой погоды. Острый соблазн недозволенности.

Больше всего она хотела, естественно, к Дому Трагического Поэта, ощущая с этой размытой фигурой странное внутреннее родство. Наверное, во все эпохи – и в Римской империи тоже – были свои меланхоличные, неисцелимо невезучие Пьеро… Но подобраться именно к этому Дому оказалось сложновато. Маленький и невзрачный, он не относился к числу ключевых мест на карте Помпей, помеченных жирными точками; однако тем неудобнее была толпа с фотоаппаратами, телефонами и палками для селфи, облепившая вход.

Дотерпев до момента, когда удалось увидеть хоть что-нибудь, она встретилась взглядом с чёрной собакой, мозаично выложенной на полу. Уши собаки по-волчьи топорщились – скорее дерзко, чем преданно. Собака была без дефектов и без налёта археологичности, то есть сохранилась полностью, от морды и до хвоста, вздёрнутого радостной запятой. Она опиралась на задние лапы и вытянула передние, прогнувшись в спине, – в точности так, как сделала бы настоящая собака. Домашняя, ухоженная, с достоинством принимающая и ласки, и упрёки хозяина – какой-нибудь терьер или колли (с тайной страстью любя кошек, она, увы, никогда не интересовалась кинологией). Добродушно приоткрытая пасть, казалось, готова была лаять в приветствии или от возмущения; имелись даже цепь и ошейник аристократично пурпурного цвета. От живости этой мозаики становилось не по себе. Не так, конечно, как от величественной Урании, – но всё же что-то непонятное сдвигалось внутри.

Таким же неправдоподобно живым показался ей Танцующий Фавн, несмотря на покусавшую его зелень. Тонкий, изящный и крошечный, как изощрённой формы свеча, с ногами, вдруг замершими посреди пляски, с несущейся в воздухе рукой… А может быть, не свеча, а ветка или побег плюща – нечто естественное, удивительно нормальное по меркам того, что сотворено человеческими руками. Люди веками делают столько бездумного зла, с такой методичностью производят канистры и тюки глупостей – как же кому-то пришло в голову создать что-то столь простое и красивое?..

Узкие ступни отбивали чечётку по приказу богов и судьбы; теперь этой чечётке никогда не закончиться. Рожки в шевелюре Фавна как бы ненавязчиво напоминало о хаосе, о культе жутких природных сил, из которого он явился, – и всё-таки не пугали.

Должно быть, богатый был дом… Обходя два сада с мраморными фонтанами и скамеечками, она мысленно спрашивала себя, как жили эти люди. Семья или кто-нибудь одинокий? Любили ли они гулять вечерами вот здесь, в саду? Нравилась ли им музыка? Они молились олимпийским богам всерьёз или просто подчиняясь обычаю? Они жестоко наказывали своих рабов или обходились с ними по-доброму? Пьяницы или трезвенники? Хлебосолы или скупцы?

Но нет уже никого, кто сумел бы ответить на эти вопросы. Фавн молчал. Молчали маки в траве, кедры и кипарисы.

Молчали Помпеи.

Но Фавн был жив. И так же жив был город – пусть без людских голосов, без лошадей и ослов, без запахов пота и пищи. Она забрела в два или три термополия – в уличные таверны, где два тысячелетия назад продавали горячую еду. Что-то дешёвое, жирное, хлебное и мясное; кажется, совсем как теперь в Неаполе. «Древнеримский фастфуд», – с претензией на юмор писали в путеводителях. Всё там было настолько удобным и естественным (сейчас бы сказали: функциональным), что хотелось громко подозвать хозяина и с усмешкой спросить (на вульгарной латыни, конечно): а чего сейчас-то не работаете?.. Стойка, отверстия для котлов, ниши в стенах – наверное, для амфор с вином или хлеба; она несмело касалась всего этого, чувствуя беспредельный восторг ребёнка, который попал в магазин игрушек.